Королева Бона. Дракон в гербе
Шрифт:
Он поспешно вышел и, увидев епископа Мендзылеского, передал ему решение тайного Совета, не добавив к этому ни слова.
— И король не сказал, что знает, кому обязан? — удивился епископ.
— Нет. Меня удивило, что он ни единым словом не выразил свою благодарность за столь хорошо подготовленные Нами переговоры. Но у меня есть и еще одна новость: хотя дороги страшные, выезжаем завтра. Его величество спешит поделиться новостями с королевой.
Мендзылеский ничего не ответил на это и они разошлись. Только после нескольких дней тяжелого путешествия
— Наконец-то! Наконец-то! Сигизмунд Август — великий князь! Через Вильну лежит его путь к короне. В этом я уверена, — оживленно говорила она, глядя на своего канцлера.
Алифио, зная, какое сопротивление было оказано королю, отвечал весьма осторожно.
— Август пока младенец, ему всего два года. Не надо спешить еще и потому, что и вельможи и духовенство в Короне наверняка противиться будут. Их мнения никто заранее не спрашивал.
— Я знаю, что и в Литве не все было гладко. Мендзылеский заслуживает всяческих похвал. А вы — почетной должности бургграфа.
Алифио поглядел на нее с нескрываемым удивлением.
— Король согласится удостоить этой чести меня? Ведь все знают, что этого домогается Паппакода?
— Он? Никогда! — резко возразила Бона. — Разве он сделал что-нибудь для Августа? Ничтожество! А впрочем… Скажите, сколько управляющих в краковском замке?
— Всего десять.
Бона неожиданно рассмеялась.
— Вот видите. Даже мне не удастся назначить одиннадцатого. А к тому же Паппакода умеет только одно — считать. Пусть стережет нашу казну, в этом искусстве с ним никто не сравнится. Да еще в умении подслушивать разговоры в любом покое вавельского замка.
Алифио не передал этих слов Паппакоде, но через неделю тот сам явился к королеве с сообщением.
— Я слышал, как маршал Вольский говорил Кмите, что в Кракове, в Познани и Гнезно неспокойно.
Поляки не могут простить литвинам, что они своей волей предрешили будущность Августа, пусть даже на тайном Совете.
— Кто мог так быстро сообщить им о том, что случилось в Вильне?
— Ах, как известно, у стен всех замков есть уши. К тому же идут разговоры, что женщина, мол, правит государством. А это обычай италийский, для здешних краев чужой и всем неприятный.
Паппакода передал только это, но Алифио знал куда больше. Говорили, что Станьчик догнал идущего по галерее Кмиту и, размахивая листком бумаги, продекламировал стихотворение о драконе, кончавшееся такими словами:
Когда дракон под замком жил, Он только нам опасен был. Теперь он в замке восседает И всем на свете угрожает.— Откуда это у Станьчика? — спросила Бона, на первый взгляд спокойно.
— На стенах замка повсюду приклеены такие листки, — объяснял Алифио, — и большие, и поменьше. Даже совсем
— Кшицкий? — прошептала Бона. — Что было дальше?
— Кмита с Кшицким встретили потом епископа Мендзылеского, но он без меня не захотел с ними разговаривать. И потому все, что было дальше, я могу передать с большей точностью.
А дело было в том, что Кмита боялся общего возмущения на предстоящем сейме, опасение это казалось епископу справедливым.
— В Вильне за уступки были куплены новые звания, — сказал Кмита, — но в Кракове это не удастся.
— Будут требовать, чтобы король не разжигал алчность литовских вельмож, — добавил Вельский.
Кмита смял листок и сказал:
— Мерзопакостные листки надо сорвать все до единого. Усилить стражу и следить, чтобы зараза эта не расползалась по улицам и не добралась до торговых рядов на рынке. Остальное беру на себя.
У себя в Висниче я принимал всевозможных смутьянов и шутников. Теперь готов угостить и почтеннейших послов наших.
Мендзылеский не слишком поддерживал его намеренье, уверял, что, напившись, гости будут шуметь еще больше, но Кмита только рассмеялся.
— Шуметь будут, но не из-за литовского престола.
— А из-за чего же?
— Из-за налога, единственной подати, которую сумела придумать королева, чтобы хоть немного пополнить опустевшую казну.
— Но ведь это почти ничего! Сборы за бочку пива, меду, горилки…
— Да и то только здесь, в краковских землях, — подхватил епископ Мендзылеский.
— Только здесь, — согласился Кмита. — Но сбор этот назначен без согласия сейма. Неужто вы не заметили, что люди наши, коли голова пуста, перво-наперво спешат ублажить брюхо, чревоугодие — причина всевозможных ссор, грязных пасквилей и смуты? Из-за мелочи шуметь будут, а большого не заметят.
Епископ огорчился и возразил:
— На сейме хотели потолковать о том, чтобы все королевские пожалованья отменены были, да еще о том, что не пристало одному лицу несколько должностей лелеять.
Кмита опять не сдержал усмешки.
— А взамен этого будет шумное застолье в моем родовом замке. А после этого ничего, ничего, кроме криков: „Долой новый налог!“ Ведь не из-за дракона, что восседает на Вавеле, а из-за налога на пиво готова погибнуть наша отчизна.
Мендзылеский, направляясь к выходу, произнес с великой горечью:
— Благородно отечество наше, и не следует над ним смеяться. Но в самой жестокой шутке, к утехе сатаны, есть зерно истины…
Король и думать перестал о всеобщем недовольстве, вызванном литовским своеволием, когда узнал весьма неприятную для него новость: вместо ожидаемого второго сына супруга опять родила дочь.
Имя маленькой Зофьи, естественно, было занесено в тот же молитвенник, в котором увековечено было появление на свет Изабеллы и Августа, но, когда шут, стоя перед фамильным гербом рода Сфорца, стал строить потешные мины, король прикрикнул на него.