Королева Братвы и ее короли
Шрифт:
Григорий дышит с трудом, его обычная стоическая маска разрушена болью.
— Просто царапина, — откровенно врет он, пытаясь выпрямиться.
Я оглядываюсь в сторону склада, паранойя подтачивает мои пятки.
— Мы не можем здесь останавливаться, слишком опасно.
Лука мрачно кивает, сканируя периметр.
— Мы потащим его, если придется, но не остановимся.
Григорий поправится, это всего лишь царапина. Я твержу себе это, пытаясь поверить в ложь, которая проскальзывает сквозь стиснутые зубы. Он крепкий,
Десять лет назад все было иначе. Синдикат Братвы бурлил контролируемым хаосом, который мог организовать только отец Ланы. Я был новобранцем, самоуверенным парнем, у которого кишка тонка, но считающим, что все здесь принадлежит мне. Так было до тех пор, пока не вошел Григорий. Он был не просто новым мускулистым парнем, у него был взгляд, который замораживал тебя на месте, настоящий ледяной сукин сын.
Помню, как мы впервые заговорили по-настоящему. Он застал меня врасплох в баре, где остальные праздновали какую-то грязную сделку. Холод пробирал меня до костей, но я был слишком пьян от молодости и водки, чтобы беспокоиться.
— У тебя есть огонь, Мальчик, — сказал Григорий, протягивая мне сигарету окровавленной рукой, и из его губ повалил дым. — Но огонь без дисциплины только и ждет, чтобы перегореть. Хочешь продержаться? Научись контролю.
Тогда я посмеялся над этим, отбросив его совет в сторону, как делал с большинством вещей, которые не соответствовали моему мировоззрению. Но сейчас, шатаясь по этой пустоши из стекла и металла с истекающим кровью Григорием рядом, я осознал, насколько эти слова на самом деле дошли до меня. Он был моим неизменным помощником, наставником, когда я меньше всего этого ожидал.
Он был чем-то большим. Брат по оружию, товарищ в самые темные времена. Он видел меня через предательства и двурушничество, через смертельные поединки верности и кровавые бани предательства. Мы были из одной ткани, выжившие по своей природе и выжившие благодаря своему упорству.
— Оставайся с нами, парень, — не могу сдержать дрожь в голосе.
Глаза Григория, хоть и остекленевшие от боли, смотрят на меня с яростной силой.
— Я пока не собираюсь уходить, — ворчит он, и русский акцент становится все гуще от напряжения. — Слишком много работы.
Лука заставляет нас двигаться, его собственная интенсивность, это молчаливая сила, заставляющая нас двигаться вперед. Я вижу, что он делает расчеты в своей голове, прокладывая наш маршрут, как будто мы всего лишь еще один из его замысловатых планов. Но даже самые лучшие планы могут рассыпаться, когда в дело вступают кровь и пули.
Пока мы пробираемся через заброшенные штабеля грузовых контейнеров, я автоматически сканирую местность на предмет угрозы, несмотря на пульсирующее напоминание о ранениях. Если Григорий все еще стоит на ногах и борется со своей раной, то у меня нет никаких оправданий, чтобы ослабить бдительность.
Мы, спотыкаясь, преодолеваем последний отрезок пути, и суровая внешняя дверь склада со стоном распахивается, выбрасывая
И тут я вижу их.
Переса и его команду. Их слишком много, они слишком готовы. Мое сердце ударяется о ребра, бешено барабаня, когда мои глаза фиксируются на самой ужасающей детали: один из головорезов Переса с пистолетом, направленным прямо на Лану.
Кровь превращается в лед в моих венах. Сцена сужается, туннельное зрение становится острым. Лана, ее бледное в лунном свете лицо, напряженное тело, статуя непокорности. Все остальное исчезает — боль, холод, тяжесть руки Григория на моем плече. Инстинкт и адреналин захватывают мое тело, и я двигаюсь, не успев подумать.
Я отпускаю Григория. Он с ворчанием падает рядом с Лукой, который бросает на меня взгляд, полный невысказанных вопросов. Времени нет. Я уже мчусь, сокращая расстояние, моя рука нащупывает холодную рукоять ножа, запрятанного за пояс.
Перес не замечает моего приближения. Он слишком сосредоточен на Лане, самодовольная ухмылка искажает его черты. Ярость, горячая и ослепляющая, поглощает меня. Я повалил его на землю, и от удара мое и без того избитое тело сотряслось. Бетон вгрызается в мою кожу, но я этого почти не чувствую. Я уже над ним, моя рука дико размахивается, нож сверкает в свете уличных фонарей.
Он пытается отбиться от меня, но страх в его глазах говорит о том, что он понимает, что уже слишком поздно. Нож вонзается снова и снова, каждый выпад, это выброс всех сдерживаемых эмоций: предательства, боли, неустанного стремления выжить. Я слышу, как он задыхается, и этот захлебывающийся звук едва улавливается в моем собственном неровном дыхании.
Затем, среди затихающих звуков борьбы и тяжелого дыхания, раздается… Резкий треск выстрела, удивительно громкий. Звук, который я знаю слишком хорошо. Он пронзает мое безумие так же чисто, как мой клинок пронзил плоть Переса.
Боль взрывается у меня в животе, жгучая и сильная. Я пошатнулся, зрение поплыло, когда меня отбросило назад. Земля устремляется мне навстречу, и я больно ударяюсь об асфальт.
Время замедляется. Я поворачиваюсь, чувствуя укол еще до того, как вижу вспышку дула. Глаза Ланы расширены от ужаса. Поначалу боль отдаляется — тупая пульсация где-то на задворках моего сознания, которая становится все громче с каждым ударом сердца.
Я лежу на спине, глядя в небо, усыпанное небрежными мазками звезд. Григорий и Лука, никогда не отстававшие, настигли меня как раз вовремя.
Лука что-то кричит, голос отдаляется от звона в ушах. Я напрягаюсь, чтобы посмотреть мимо них, чтобы увидеть Лану, но она как размытое пятно, бешено двигающееся за ними.
— Лана! — Я пытаюсь выкрикнуть ее имя, но получается шепот, дыхание сбивается от усилий. — Лана!
Стиснув зубы от боли, я протягиваю дрожащую руку, пытаясь ухватиться за что-нибудь, за что угодно, что могло бы привязать меня к этой быстро исчезающей реальности.