Королева Марго
Шрифт:
И Коконнас пошел прямо на улицу Арбр-сек, куда его как магнитом тянула вывеска «Путеводной звезды». Пока Бем беседовал с пьемонтцем, в галерее отворилась другая дверь, со стороны покоев короля Наваррского, и к Ла Молю подошел паж.
— Это вы — граф де Ла Моль? — спросил он.
— Он самый.
— Где вы живете?
— На улице Арбр-сек, в «Путеводной звезде».
— Хорошо, это рядом с Лувром. Слушайте! Его величество просил вам передать, что сейчас он не может принять вас, но скорее всего этой ночью он пошлет за вами. Во всяком случае, если завтра утром
— А если часовой меня не впустит?
— Да, правда… Пароль — «Наварра». Скажите это слово, и перед вами откроются все двери.
— Благодарю!
— Подождите, мне приказано проводить вас до самой железной решетки входа, чтобы вы не заблудились в Лувре.
«Да! А как же Коконнас? — сказал себе Ла Моль, уже выйдя из Лувра. — Впрочем, он останется на ужин у герцога Гиза».
Но первый, кого он увидал, входя к мэтру Ла Юрьеру, был Коконнас, уже сидевший за столом перед огромной яичницей с салом.
— Ха-ха-ха! — расхохотался Коконнас. — Видать, вы так же пообедали у короля Наваррского, как я поужинал у герцога Гиза.
— По чести, так!
— И вы проголодались?
— Еще бы!
— Несмотря на Плутарха?
— Граф, у Плутарха есть и другое место, — смеясь, отвечал Ла Моль, — а именно: «Имущий должен делиться с неимущим». Итак, ради любви к Плутарху, не поделитесь ли со мной вашей яичницей, и мы за трапезой побеседуем о добродетели.
— Нет, даю слово, — ответил Коконнас, — все это хорошо в Лувре, когда боишься, что тебя подслушивают, и когда в желудке пусто. Садитесь и давайте ужинать.
— Теперь и я окончательно уверился, что судьба связала нас неразрывно. Вы будете спать здесь?
— Ничего не знаю.
— И я тоже.
— Я хорошо знаю только одно — где я проведу ночь.
— Где?
— Там же, где и вы, это ведь неизбежно.
Оба расхохотались и принялись за яичницу.
VI
ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН
Теперь, если читатель любопытствует, почему король Наваррский не мог принять Ла Моля, почему Коконнас не мог увидеться с Гизом и, наконец, почему оба дворянина, вместо того чтобы поужинать в Лувре дикой козой, фазанами и куропатками, ели яичницу с салом в гостинице «Путеводная Звезда», то пусть любезный читатель войдет вместе с нами в старинное жилище королей и последует за Маргаритой Наваррской, которую Ла Моль потерял из виду у входа в большую галерею.
В то время как Маргарита спускалась по лестнице, в кабинете короля находился герцог Гиз, которого она не видела со времени своей брачной ночи. Лестница, по которой спускалась Маргарита, выходила в коридор; туда же вела и дверь из кабинета короля, а коридор упирался в покои королевы-матери, Екатерины Медичи.
Екатерина одна сидела у стола, опершись локтем на раскрытый часослов, и, поддерживая голову рукой, еще замечательно красивой благодаря косметическим средствам флорентийца Рене, исполнявшего при королеве-матери две должности — отравителя и парфюмера.
Вдова Генриха II была одета в траур, который
И вот когда Екатерина Медичи, казалось, всецело погрузилась в думу, вызывавшую ленивую и робкую улыбку на ее губах, подкрашенных кармином, вдруг открылась дверь, и из-за портьеры показалось бледное мужское лицо:
— Дело плохо.
Екатерина подняла голову и увидела герцога Гиза.
— Как — дело плохо?! — ответила она. — Что это значит?
— Это значит, что король больше, чем когда-либо, околпачен своими проклятыми гугенотами, и если мы станем ждать его отъезда, чтобы осуществить наш замысел, то нам придется ждать очень долго, может быть, всю жизнь.
— Что же случилось? — спросила Екатерина с обычным выражением спокойствия на лице, хотя при случае умела придавать ему совсем другие выражения.
— Я только что был у короля и в двадцатый раз завел с ним разговор о том, долго ли нам терпеть все выходки, которые позволяют себе эти господа из новой церкви со дня ранения их адмирала.
— Что же вам ответил мой сын?
— Он ответил: «Герцог, народ, конечно, подозревает, что вы вдохновитель покушения на жизнь адмирала, второго моего отца; защищайтесь как хотите. А я и сам сумею защититься, если оскорбят меня…» С этими словами он повернулся ко мне спиной и отправился кормить своих собак.
— И вы не пытались удержать его?
— Пытался, но король, бросив на меня взгляд, свойственный только ему, ответил хорошо вам известным тоном: «Герцог, собаки мои проголодались, а они не люди, и я не могу заставлять их ждать…» После чего я пошел предупредить вас.
— И хорошо сделали, — ответила Екатерина.
— Но что нам предпринять?
— Сделать последнюю попытку.
— И кто ее сделает?
— Я. Король один?
— Нет, у него Таван.
— Подождите меня здесь. Нет, лучше следуйте за мной, но на расстоянии.
Екатерина тотчас встала и направилась в комнату, где на турецких коврах и бархатных подушках лежали любимые борзые короля. На жердочках, укрепленных в стене, сидели два или три отборных сокола и небольшая пустельга, которой Карл любил травить мелких птичек в садах Лувра и строящегося Тюильри.
По дороге королева-мать придала своему бледному лицу выражение тоскливой грусти, украсив его якобы последней, еще не высохшей, а на самом деле первой и единственной слезой.
Она бесшумно подошла к Карлу, раздававшему собакам остатки пирога, нарезанного ровными ломтями.