Королева Виктория

Александр Филипп

Праздничный парад войск длился уже почти час, когда наконец на площади появилась она. «И всем сразу же стало ясно, — писал Марк Твен, — что Виктория одна стоит целой процессии. Все остальное было просто фиоритурой» [1] . Королевская карета въехала на Конститьюшн-хилл — улицу, что ведет к Гайд-парку, где когда-то на Викторию было совершено первое в ее жизни покушение. Восторженные крики оглушили ее. «Я думаю, что никто и никогда не слышал в свой адрес подобных оваций, какими встречали меня... Толпа была просто неописуемой, а ее восторг поистине поразительным и волнующим до глубины души». И королева, никогда не боявшаяся преувеличений, добавила: «Приветственные возгласы были оглушительными, а все лица казались озаренными искренней радостью».

1

Фиоритура (муз.) —орнаментальные

пассажи, украшающие мелодию. (Прим. пер.)

В ответ она лишь слегка помахивала рукой. Толпа всегда пугала ее. Еще на первом своем балу, устроенном по случаю ее восемнадцатилетия, она удивлялась, что ее появление сопровождается восторженными криками. На следующий день после бала она записала в дневнике: «Народ слишком бурно встречал появление моей маленькой глупой персоны».

Сегодняшний день в честь праздника был объявлен нерабочим и население Лондона удвоилось за счет приезжих. По приблизительным подсчетам, в город съехалось около двух миллионов гостей. Пятьдесят тысяч военных было мобилизовано на охрану порядка, и все эти мужчины, одетые в красные куртки и блестящие каски, стояли в оцеплении и с большим трудом сдерживали энтузиазм народа. По всему пути следования кортежа до собора Святого Павла были установлены трибуны. Богатые американцы выкладывали чуть ли не по тысяче фунтов стерлингов за место на балконе Уайт-холла или Национальной галереи, чтобы получить шанс увидеть во плоти почти восьмидесятилетнюю мифическую правительницу, чье появление на публике было исключительной редкостью.

По своему обыкновению и вопреки уговорам министров королева наотрез отказалась надеть корону и парадную мантию. Но ее неизменное вдовье платье на сей раз было расшито серебром, а черный кружевной чепец украшен веточкой белой акации и бриллиантовой эгреткой. На шею она надела бриллиантовое колье — подарок младших из ее девяти детей. И сама Виктория, и ее царствование, и ее Великобритания — все являло собой смешение необыкновенной роскоши и простоты. Злые языки частенько упрекали ее в мещанстве, она же никогда не обращала на это внимания. Она всегда с глубоким презрением относилась к британской аристократии, распутной и швыряющей деньги на ветер. Газеты порой называли ее «королевой-республиканкой», но и это не вызывало ее возмущения. Врожденная экономность роднила Викторию с ее народом.

В карете напротив нее сидели очаровательная принцесса Уэльская в сиреневом атласном платье и шляпе, украшенной цветами, и Елена, третья из ее дочерей, которую в семье звали Ленхен. Старшая дочь — Вики — ехала в другой карете, запряженной четверкой лошадей черной масти с алыми попонами, поскольку ее титул германской императрицы не позволял ей сидеть рядом с лошадиными задами. Слева от Виктории гарцевал на коне принц Уэльский, справа — ее двоюродный брат герцог Кембриджский в красном мундире и треуголке с белым плюмажем. За королевским экипажем следовал третий сын Виктории — принц Артур, герцог Коннаутский, он-то и завершал процессию.

Десять лет назад, когда отмечался золотой юбилей правления Виктории, на него съехались все: и ее внуки, и двоюродные братья с сестрами — европейские монархи. На сей раз ни одна или почти ни одна венценосная особа не была приглашена на торжества. Большой мастер по части церемоний — министр колоний Чемберлен, в недавнем прошлом один из самых ярых противников монархии, все организовал таким образом, что этот бриллиантовый юбилей превратился исключительно в прославление империи. В кортеже не было ни внучки Виктории — русской царицы, ни ее внука — кайзера Германии Вильгельма II. Отсутствие последнего совсем не огорчало королеву. Она осуждала внука за грубость и высокомерие по отношению к его матери.

Крики толпы становились все громче и наконец слились в единый мощный рев, когда при въезде в Сити лорд-мэр Лондона в горностаевой мантии опустился перед Викторией на колено и поднес ей на красной подушке ключи от города. Затем, уже при невыносимо ярком свете солнца, карета остановилась перед собором Святого Павла. Замершие по стойке

«смирно» колониальные войска в переливающейся всеми цветами радуги военной форме, епископы в золотом облачении и принцы крови образовали почетный караул. Королева пожелала, чтобы церемония была предельно краткой. У нее всегда было очень простое отношение к религии, и Бог не слишком осложнял ее существование. На следующий день «Дейли мейл» напишет, что она приехала отдать дань уважения единственному Существу, «которое можно было признать более величественным, чем она сама».

Епископ Лондонский с архиепископом Кентерберийским пропели «Те Deum» и «Отче наш», а затем «The Old Hundredth» [2] , слова которого в честь юбилея были несколько изменены:

В грядущем, что бы ее ни ждало, В радости и в горе, в благоденствии или скудости, Не оставь ее, Господи, милостью своей, Храни ее вечно, защищай и направляй...

2

«Старый сотый псалом» (англ.).

Хвалебные песнопения вырывались одновременно из миллионов глоток по всей империи, пока колокола собора Святого Павла звонили во всю свою мощь. Тронутая до глубины души королева не смогла сдержать слез, она поблагодарила епископов и двинулась дальше, в рабочие кварталы Саус Энда, где до сих пор ни разу не бывала.

Она не могла оценить замечательную метаморфозу, произошедшую с этой частью ее столицы, которая заключалась главным образом в том, что здесь совсем не осталось трущоб. Шестьдесят лет назад в этот район на берегу Темзы добропорядочные граждане и не рисковали заглядывать: его населяли разбойники, проститутки и неимущие, которых общество обрекло на прозябание в workhouses [3] . Рядом с элегантными особняками Мейфэра жил своей жизнью другой Лондон — зловонная клоака, наводящая ужас на всю Европу.

3

Работные дома (англ.).

Первая государыня в мировой истории, которая больше любила бедняков, чем богачей, хотела отпраздновать этот юбилей вместе со своим народом. И народ пришел к ней — более многочисленный и горластый, чем она могла себе представить. И вновь слезы навернулись ей на глаза и побежали по ее щекам, а принцесса Уэльская, державшая ее руку в своей, время от времени сжимала ее в знак поддержки. Виктория не переставала удивленно повторять: «Какие же они все славные, какие добрые!» Между тем эти эпитеты меньше всего подходили для англичан — необузданных, грубых, помешанных на своем острове и свысока относящихся к чужестранцам, для англичан, так никогда и не признавших принца-консорта, который был родом из Кобурга, маленького немецкого княжества. Ее любимого Альберта, которого высокородные лорды упрекали за то, что в нем ничего не было от английского «джентльмена».

Но в этот праздничный день, окруженная такой любовью и таким почитанием, она позабыла критику и сарказм политиков и журналистов, вменявших ей в свое время в вину то, что она открывала очередную парламентскую сессию лишь в тех случаях, когда ей нужно было добиться от парламента выделения дополнительных средств ее детям. Страна не забыла, что именно Виктория способствовала укреплению конституционной монархии, тогда как до нее английская корона попадала то в руки иностранцев, то распутных и расточительных безумцев. Монархия была не только разорена в прямом смысле этого слова, но и дискредитирована до такой степени, что вызывала ненависть собственного народа. Королева дала Англии ту систему ценностей, которая одновременно обеспечивала ее процветание и социальный мир, что всегда было мечтой всех цивилизованных стран.