Королева Виктория
Шрифт:
В девять часов утра королева Виктория приняла премьер-министра лорда Мельбурна и долго беседовала с ним наедине, заверив напоследок (по совету короля Леопольда), что намерена поручить его кабинету министров управлять страной и что не видит сейчас более надежного и умелого премьер-министра, чем он. А перед тем как войти в зал заседаний Тайного совета, Виктория еще раз переговорила с премьер-министром и сообщила, что хотела бы войти в Красный салон без сопровождающих лиц и в траурном одеянии [9] .
9
На картине сэра Дэвида Уилки, изображающей то памятное заседание Тайного совета, королева Виктория нарисована не в простом траурном платье, а в роскошном белом одеянии, что ярко выделяет ее на фоне одетых в черные официальные костюмы членов Совета. Кроме того, художник хотел подчеркнуть юность королевы и ее потрясающую невинность. Королева Виктория всегда любила картины, на которых все предметы и люди переданы с фотографической
В действительности она вошла в Красный салон дворца без многочисленной свиты и в простом черном платье, чем вызвала одобрение многих членов Тайного совета. Чарльз Гревилл отметил в своем дневнике, что то первое впечатление, которое королева Виктория произвела на членов Тайного совета, оказалось решающим и надолго сохранилось в памяти современников, как, впрочем, и многоголосый хор восхищения, которым они сопровождали ее добропорядочную манеру поведения. Юная королева и правда вела себя безукоризненно, поразив присутствующих своей молодостью, наивностью и почти полным отсутствием представлений о том мире, в котором Неожиданно оказалась. Разумеется, все это не могло не вызывать живого интереса к ее особе со стороны тех, с кем ей предстояло жить и работать долгие годы. А ведь в Кенсингтонском дворце собрался весь цвет общества, перед которым юной королеве предстояло выступить с кратким обращением.
Виктория поклонилась собравшимся, заняла свое место, спокойным и ровным голосом, без каких бы то ни было признаков страха или смущения зачитала короткую речь, составленную для нее премьер-министром лордом Мельбурном, а потом протянула руку, которую должны были почтительно поцеловать все члены Тайного совета в качестве важной части ритуала приведения к присяге на верность новому монарху. Некоторое смущение королева проявила лишь тогда, когда к ее руке подошли дядюшки — герцог Камберлендский и герцог Суссекский. А когда они поочередно опустились перед нею на колени, она, по словам Гревилла, густо покраснела. «Ее отношение к ним было изящным и в высшей степени благородным. Поначалу казалось, что королева слегка охвачена смущением перед огромной толпой столь высокопоставленных особ, однако потом она быстро успокоилась, встала с кресла, подошла к герцогу Суссекскому, который стоял дальше всех и не мог приблизиться к ней, поцеловала обоих дядей и вернулась на место» [10] .
10
Еще один ее дядя, герцог Кембриджский, находился в это время в Ганновере, где занимал высокий пост вице-короля при Георге IV и Вильгельме IV, которые были также королями Ганновера. После смерти Вильгельма IV его старший брат герцог Камберлендский стал королем Ганновера Эрнестом, поскольку по древнему салическому закону женщина не имела права занимать трон, что препятствовало Виктории стать королевой Ганновера в отличие от Великобритании и Ирландии.
Все это она проделала с удивительным изяществом, совершенным спокойствием, превосходным самообладанием и в то же время с поразительной скромностью.
Она действительно была «совершенно спокойной», как подтвердил впоследствии лорд Далмини, и только небольшое румянец на ее щеках выдавал внутреннее волнение. А герцог Веллингтон не преминул заявить, что «если бы она была его дочерью, то он не мог бы пожелать для нее более приличествующего и благородного поведения». Исходящее от нее очарование наполняло весь зал и покоряло души присутствующих. Многие не без удовлетворения отмечали, что юная королева ни единым жестом, ни единой ухмылкой не проявила свою благосклонность или неодобрение при виде того или иного члена Тайного совета, которые с почтительной деликатностью подходили к ее руке для принесения присяги на верность.
«Ее голос, — отмечал один из членов Совета от партии тори, Джон Уилсон Крокер, — был ясным, чистым и совершенно спокойным. Такая же ясность была и в глазах. Во взгляде не было ни наглости, ни страха, ни смущения... На щеках проступал легкий румянец, который делал ее еще более красивой и интересной. Она действительно выглядела самой очаровательной и интересной юной леди из всех, которых мне доводилось видеть».
Подобные восхваления ее королевской скромности и очарования можно было слышать в те дни по всему Лондону. Когда Тайный совет завершил свою работу в первый день ее правления, Виктория снова встретилась с лордом Мельбурном и бароном Штокмаром, а также имела непродолжительные беседы с архиепископом Кентерберийским, министром внутренних дел лордом Джоном Расселом и главным конюшим лордом Албемарлом. Кроме того, она назначила доктора сэра Джеймса Кларка личным врачом, а также создала специальное управление при королевском дворе, которое должно было заниматься ее домашними делами. Правда, баронесса Лецен отказалась занять официальную должность в управлении из-за опасений, что это может вызвать зависть в ближайшем окружении королевы, однако Виктория решительно заявила, что баронесса должна «всегда оставаться с ней в качестве самого близкого и верного друга». Что же касается сэра Джона Конроя, то королева удалила его из числа своих придворных и с превеликим удовольствием убрала бы его из окружения своей матери, однако в то время она еще не могла отважиться на такой поступок. Ее кровать тут же перенесли из комнаты матери и устроили ей спальню в комнате, которая находилась рядом с комнатой баронессы Лецен. Перед тем как удалиться в ту ночь в свои новые апартаменты, королева спустилась вниз и пожелала спокойной ночи матери и другим придворным из ее окружения.
В длинной записи в дневнике, посвященной первому дню своего правления, Виктория впервые за долгое время упомянула свою мать, отметив, что именно она разбудила ее в шесть часов утра с сообщением о смерти короля. В тот момент стало совершенно очевидно, что отношения Виктории с матерью и Конроем должны претерпеть существенные изменения. Свой первый ужин в качестве королевы Виктория провела в гордом одиночестве и с тех пор решила всячески поддерживать свою независимость от материнского окружения и не допускать к себе никого из тех, кто раньше считал возможным вмешиваться в ее личную жизнь. «Мне пришлось напомнить ей, — поделилась она с лордом Мельбурном,— кто я такая». «Совершенно верно, — согласился с ней тот. — Это неприятно, но крайне необходимо».
Кроме того, лорд Мельбурн посоветовал Виктории не отвечать собственноручно на те многочисленные письма и записки, которые герцогиня будет присылать ей, а позволить ему ограничиться вполне формальными ответами от ее имени. «Все мои запросы. — сердито заметила по этому поводу герцогиня, демонстративно игнорируя формальные ответы премьер-министра, -обращены к тебе как к дочери, а не как к королеве».
Когда впервые за долгое время королева ужинала с матерью за одним столом, произошла первая заминка, вызванная местом и ролью матери за столом. Герцогине предложили стул между тетушками Виктории, что вызвало у матери взрыв негодования. «Боже мой, какую сцену она там устроила!» Вскоре после этого герцогиня стала требовать к себе подобающего внимания как к матери королевы, на что Виктория ответила мгновенным и весьма решительным отказом. «Это не пойдет ей на пользу, — заметила она. — И к тому же, вне всяких сомнений, может оскорбить моих тетушек». Виктория давно заметила, что лорд Мельбурн неприязненно относится к герцогине Кентской, и именно поэтому часто обсуждала свои отношения с матерью именно с ним. Мельбурн посоветовал ей быть терпеливой и вежливой и не обращать внимания на постоянные упреки или жалобы матери по самым различным поводам, поскольку это может привести к формальному разрыву отношений, что вряд ли будет способствовать укреплению доброй репутации королевы. Вместе с тем лорд Мельбурн не делал никакого секрета из своего недоброжелательного отношения к герцогине и часто в беседах с Викторией называл ее «лживой и лицемерной» женщиной, «самой глупой» из всех, с которыми ему доводилось иметь дело. Королева Охотно соглашалась с ним, после чего они долго смеялись. Герцогиня, вероятно, понимала суть происходящего и на девятнадцатилетие подарила дочери книгу под многозначительным названием «Король Лир».
Недовольство герцогини усиливалось также и тем неприятным для нее обстоятельством, что дочь весьма уважительно относилась к вдовствующей королеве Аделаиде, а ее щедрость по отношению к незаконнорожденным детям покойного короля, по мнению герцогини, переходила всякие допустимые пределы Тем более что сама она ле только не скрывала своего презрения к ним, но и просто не замечала их существования.
Усилившаяся между матерью и дочерью антипатия не оставалась незамеченной для окружающих. Герцогиня продолжала настаивать, чтобы сэр Джон Конрой и члены его семьи были приняты ко двору со всеми подобающими почестями, а юная королева решительно отказывала им в таком удовольствии и находила сторонников среди своего окружения. «Я надеялась, — отмечала Виктория в одном из своих писем матери, — что ты не станешь ожидать от меня приглашения сэра Джона Конроя после того неблаговидного поведения, которое я наблюдала в последние годы. А его отношение ко мне незадолго до моего восшествия на престол я расцениваю как просто возмутительное».
По совету мудрого лорда Мельбурна королева отказала матери в праве пригласить сэра Конроя и его подругу леди Флору Гастингс на торжества по случаю коронации. Этот поступок юной королевы вызвал взрыв ярости со стороны герцогини. «Будь осторожна, Виктория, — с нескрываемой злостью предупредила герцогиня, — и не забывай о своих прерогативах. Помни, что лорд Мельбурн не король!»
Еще одно сердитое письмо от герцогини пришло, когда сэру Джону Конрою было отказано в просьбе посетить торжественный банкет в Гилд-холле. В этом «чрезвычайном» послании герцогиня взывала к совести королевы и напоминала, что отказ в приглашении его будет «выглядеть как величайшая несправедливость». «Королева должна забыть все те обиды, которые ей наносились, когда она была еще принцессой, — добавила мать. — Не забывай, что я многим обязана сэру Джону и не могу пренебречь тем, что он сделал для меня и для тебя. Даже при том условии, что имел несчастье не понравиться тебе».
Однако королева Виктория осталась непреклонной. Она неоднократно подчеркивала по этому поводу, что не может так просто отказаться от той линии поведения, которую избрала для себя раз и навсегда. Даже если при этом постоянно расстраивается из-за всех тех невыносимых сцен, которые устраивает ей мать, и тех писем, которые она от нее получает. Вскоре она придет к неутешительному для себя выводу, что мать никогда по-настоящему не любила ее. Еще одна серьезная проблема возникла с внушительными финансовыми долгами герцогини, которые к концу 1837 г. достигли суммы более 50 тысяч фунтов. По наущению Конроя герцогиня обратилась к дочери с требованием возместить ей как минимум 30 тысяч из общей суммы долга. Остальную часть она обещала погасить сама, тем более что ее ежегодное жалованье значительно возросло. После длительного обсуждения этой проблемы в кабинете министров канцлер казначейства Томас Спринт-Райс был уполномочен заявить, что правительство готово выступить перед парламентом с просьбой погасить эти долги, накопившиеся еще до того, как дочь герцогини вступила на престол королевы Англии. Узнав о таком решении, герцогиня гневно отвергла предложение, заявив, что она не станет обсуждать свои личные финансовые дела с подданными ее королевского величества. Она сама может обратиться непосредственно к парламенту.