Королевский дуб
Шрифт:
— А здесь когда-нибудь были дикие лошади? — спросила девочка. — Вы знаете, такие, как на острове Камберленд?
— Никаких лошадей здесь не было. Предание гласит, что Ипполит, который был в некотором роде королем в священной роще в Древней Греции, был разорван лошадьми в своей колеснице. С тех пор лошади являются „персона нон грата" в глубине лесов. Поэтому здесь их нет. Ты не увидишь лошадей, пробирающихся среди деревьев, как белохвосты. И я не думаю, что это большая потеря для лесов.
— Вы не любите лошадей, правда? — спросила Хилари.
— Нет, —
Некоторое время мы шли молча. По мере приближения к реке маленькие высохшие заводи и круглые пруды, которые мы то и дело обходили, уступали место равнине, и лесной ковер под ногами стал более толстым и мягким.
Огромные, образующие арки деревья постепенно уступили место причудливым монолитным формам громадных водяных тупело и лысых кипарисов с огромными опорами и фантастически изогнутыми корнями. Тьма была здесь почти осязаема, густая и непроницаемая. Только случайные полосы серебряного сияния прорывались вниз, в неподвижную, густую черную воду, в которой стояли деревья.
Мы продвигались вдоль небольшого хребта, возвышавшегося едва ли на фут над водой. Я чувствовала холодное отвращение к этой темной влаге внизу. Она казалась тайной, первозданной и почему-то лукавой, как будто бы была живой, владеющей каким-то древним и невыразимым знанием, какой-то огромной и ужасной тайной, которую она прятала от людей. Мне казалось, что я умерла бы от ужаса и отвращения, если бы свалилась в нее. Вода разливалась среди деревьев как черное зеркальное озеро, простираясь так далеко, как только было видно.
— Еще далеко? — голос и шаги Хилари слабели.
— Мы уже на месте, — ответил Том. — Только здесь река очень мелкая и разливается так, что нельзя наверняка сказать, где же ее русло. Эта часть лесов бывает залита почти круглый год. И поздняя осень — единственное время, когда вы можете зайти так далеко. И то это бывает очень редко: место, куда я вас веду, находится под водой все время, за исключением очень засушливого лета и осени, как в этом году. Не знаю, удастся ли вам увидеть это еще когда-нибудь.
Голос Тома был близок к шепоту, но он звенел в густой тишине, как крик ночной птицы. В тот момент я поняла, что древняя тишина, давившая на меня таким тяжелым, ужасным грузом, как и в то утро на Королевском дубе, когда я сидела на дереве и плакала от страха и отчаяния, эта тишина не была таковой в полном смысле слова. Это был гобелен, сотканный из неслышных звуков, покрывало из диких лесных голосов. Ни один из них не был мне знаком.
Все тот же старый леденящий страх начал расти в груди, и я почувствовала, как холодный пот выступает на лбу. Мне хотелось, как и тогда, повернуться и бежать без оглядки туда, где безопаснее, на свет, на воздух.
Вместо этого я сжала руку Хилари и бодро сказала:
— Нам пора заканчивать, Том. Уже, наверно, больше десяти.
Я увидела белки его глаз, которые блеснули, когда он повернул к нам голову.
— Мы уже почти пришли, — ответил он, и мне показалось, что в его голосе послышался смех. — Прямо за этим тростником.
Том
Том шагнул к тростнику и так же, как до этого на опушке леса, исчез в нем. Мы с Хил остановились и уставились в чащу стеблей, даже, пожалуй, стволов, которые, наверно, были не меньше двух-трех дюймов в диаметре. Никогда раньше я не видела подобного тростника.
— О'кей, Симсим, откройся, — проговорила я. Мой голос звучал высоко и глупо. Без Тома лес разросся и превратился в гигантский лабиринт, пустой и ужасный.
Тростник зашевелился, Том раздвинул стебли в стороны, чтобы открыть нам проход. Мы преодолели преграду и замерли. Я затаила дыхание, а Хилари тихо вскрикнула.
Перед нами лежала чаша большого, мелкого и пустого озера. В черноте и чистом серебре лунного света я не могла точно определить его глубину и размеры, но мне казалось, что оно должно быть не менее пятнадцати футов глубиной, а в длину хватило бы на два футбольных поля. Дно озера покрывала черная вода, отражавшая белую луну, но я знала, что глубина воды не больше нескольких дюймов. Но самое большое впечатление производили деревья.
Они выстроились рядами вдоль дна озера, как будто посаженные рукой некоего титана много вечностей тому назад. Черные, с бородами из мха кипарисы, тупело, такие же высокие, как гигантские деревья, под которыми мы проходили в начале пути, более ста футов высотой… Их громадные черные корни, восходящие уступами, подобно парящим контрфорсам средневековых соборов, вздымались на десять-двенадцать футов над мелкой черной водой. По сравнению с ними человек выглядел бы карликом. В холодном белом сиянии они походили на доисторические монументы невообразимому богу. Во всей этой лунной белизне и бездушной эбеновой черноте не было, не могло быть ничего, что затронуло бы сердце человека. Место это казалось враждебным жизни.
Том сделал нам знак садиться, и мы опустились на мягкую землю хребта так, что проход в тростнике оказался у нас за спинами, и стали просто смотреть вниз, в большую разлившуюся заводь. Мне казалось, что Том должен что-то сказать нам, он должен почувствовать, что без его голоса, который должен придавать всему смысл, кипарисовая заводь была опасна для нас, была слишком враждебной, слишком отдаленной от нашего понимания.
И вскоре он заговорил. Это был тот же тихий шепот, что мы слышали недавно.
— Вы никогда не увидите эти корни, за исключением тех лет, когда бывает невероятно сухо. Тогда вода отступает. Обычная глубина — около десяти футов, поэтому, если прийти сюда в обычный, незасушливый год, то увидишь только двухфутовые корни, уходящие в воду, как и в других местах. Всего третий раз я сам вижу подобное. А бываю я здесь по три-четыре раза в год. Я охотился за этим всю осень. Я был уверен, что на этот раз увижу то, что ищу. Так и есть. Теперь сидите тихо и наблюдайте. Представление еще не окончено.