Королевский гамбит

Шустов Владимир Николаевич

— Гауптштурмфюрер! Подобная информация неуместна! Я передаю вам указания Гиммлера. Ваше дело — выполнять их. В конце концов эксгумируйте трупы.

— Еще вопрос, — не унимался Трайбхольц. — Означает ли сказанное вами, герр оберст, что деятельность команд и групп на время приостанавливается?

— Ни в коем случае. Учитесь не оставлять улик. А в остальном, как советует фельдмаршал Кейтель, имейте в виду, что человеческая жизнь в странах, которых это касается, абсолютно ничего не стоит и что устрашающее воздействие возможно лишь путем применения необычайной жестокости…

Они цинично, деловито подсчитывали число умерщвленных, называли места массовых казней.

Потом Штауберг перешел к следующему вопросу.

— Для того чтобы вы поняли всю важность намеченных мероприятий, я позволю себе зачитать выдержку из сводки Советского информационного бюро за двадцать первое сентября, то есть за вчерашний день. — Зашуршала бумага: оберст разыскивал запись. — Это, господа, относится непосредственно к нам, — и Соколов услышал вторую половину прочитанной им сегодня утром сводки. — “Латвийский партизанский отряд пустил под откос немецкий воинский эшелон, шедший с двойной тягой. В результате крушения разбиты два паровоза, сорок один вагон с боеприпасами и несколько платформ с автомашинами. Движение на этом участке железной дороги было прервано на три дня. Другой отряд латвийских партизан подорвал на минах поезд с войсками противника. Разбиты шестнадцать вагонов и паровоз. Под обломками погибло много… наших солдат, — после заминки добавил Штауберг. — Как видите, здесь совсем ничего не сказано о диверсиях, происшедших на днях: о взрыве склада боеприпасов, освобождении целой колонны военнопленных. Партизаны наглеют. Вспомните историю с похищением фон Лухта, Штимма и нашего агента, вспомните гибель оберста Мюллера, исчезновение штурмбанфюрера Брандта, и станет понятна угроза, которой подвергается каждый из нас. К вашему сведению, листовка, которую я вам только что зачитал, была наклеена на дверях полицейского управления. Берлин требует ликвидации партизан.

— Третий год мы гоняемся, герр оберст, за ними, — сказал кто-то. — Месяц назад, улизнув из ловушки, они наголову разбили карательный отряд. Для борьбы с партизанами необходимо привлечь армию.

— Снять с фронта боевую часть! В такое время! — Штауберг задохнулся от возмущения. — Оберштурмфюрер Зеккель, вы думаете, что говорите? У нас здесь достаточно сил, чтобы справиться с горсткой бандитов, орудующих по ночам. Террор и провокация — вот наши союзники. Надеюсь, разведывательная служба покажет себя в этом деле. Вы, — Крафт, отберите людей, подготовьте их для проникновения в отряды к партизанам. Перехожу к последнему вопросу. Нам приказано в противовес большевистскому подполью создать националистическое, то есть сформировать отряды из людей, ненавидящих коммунистов, преданных режиму Ульманиса. Мы заставим их бороться с большевиками. В случае нашего отступления они станут совершать диверсии против частей Красной Армии. Отряды мы снабдим оружием и боеприпасами. Гиммлер поручил выполнить эта вам, оберштурмфюрер Зеккель.

— Герр оберст! — тотчас же откликнулся тот. — В последних директивах и приказах из Берлина были подобные указания. Я по совету рейхскоммиссара Лозе приступил к формированию националистского подполья и организации отрядов. Список руководителей и планы, касающиеся этих отрядов, хранятся у меня.

— Тем лучше! Одно плохо, что вы, Зеккель, храните важные документы дома. Сдайте немедленно в управление… Мне думается, господа, все сказанное не нуждается в дополнениях.

Соколов слышал, как гауптштурмфюрер Трайбхольц говорил кому-то:

— Операция “Котбус” по истреблению евреев в Прибалтике и Белоруссии была проведена блестяще! А теперь заново перетряхивать старье…

— Политика, — прозвучало в ответ. Гауптман пригласил всех к столу.

Гости разъехались поздно. Проводив их, Крафт вернулся в кабинет, распахнул форточку и щелкнул выключателем. Погасли перед глазами Соколова мерцающие множеством светлых точек узорчатые переплетения ковра. Захлопнулась и лязгнула американским замком входная дверь. Тишина. Но еще долго не доверялся ей Соколов, еще долго стоял он, прижавшись спиной к холодной стенке ниши.

Как выбрался майор из комнаты, где проходило совещание, трудно передать на словах. Нервы, словно натянутые струны, гудели, готовые ко всему. С трудом успокоившись, Соколов осторожно, стараясь не шуметь, отодвинул кресло и опять, сняв ботинки, прошел к двери.

Замок открылся бесшумно. Переждав в прихожей, пока сутулая спина часового мелькнет в проеме дверей, Соколов пробежал до угла и укрылся в кустах. Теперь ему предстояло решить, идти ли в свою комнату, либо, пользуясь унифицированными ключами, проникнуть в канцелярию школы, где флегматичный Пактус хранит в стальном сейфе картотеку. Соколову надо было познакомиться с “воспитанниками Крафта”, оценить их возможности. “Пожалуй, — подумал он, — сегодня самый безопасный день: Крафт после совещания будет спать, а караульные, спровадив высокое начальство, тоже решат, что можно отдохнуть”. В темную комнату школьной канцелярии, где стояли сейфы с делами, приказами и картотекой, Соколов проник без особого труда, открыл сейф дубликатами ключей, заранее изготовленных Демьяном по слепкам, которые Левченко сделал по просьбе майора.

Соколов, приспособив карманный фонарь, спокойно перебирал дело за делом, выписывал в блокнот одному ему понятными знаками, а подчас просто запоминал то., что являлось большой тайной Крафта, Штауберга, да и всего абвера.

В делах Ухова и Остапенко майор обнаружил некоторые “изъяны”.

Ухов! Никто бы не подумал, что сын потомственного рабочего способен на предательство, на подлость. Никто не подумал, кроме немцев.

Ознакомившись с делом Ухова, Соколов уверовал в то, что этот человек не может стать предателем. В комнату к себе майор вернулся как нельзя кстати. Едва успел он раздеться и накинуть одеяло, как пожаловал Левченко.

— Ты спишь? — спросил он. — Нет? Хочешь, Сарычев, коньячку? Прихватил я бутылку. Пили эти сволочи в три горла, но оставили-таки…

— Нет, Левченко, пить я не стану.

— Ну, хоть по махонькой! Не хочешь? Тогда я за тебя и за себя выпью. Будем здоровы!

— Давай, — проговорил Соколов. — Будем!

ПОД ПОКРОВОМ НОЧИ

К утру буря стихла. Ветер, еще свежий, но уже не порывистый, разогнал остатки темных облаков. Показалось солнце. Сосны после непогоды выглядели нарядно, словно влажный ветер с моря умыл их. Но всегда прибранный двор школы уподобился мусорной свалке: повсюду валялись сучки, щепки, жухлая трава, обрывки бумаги, консервные банки.

По захламленному плацу с метелками лениво бродили угрюмые, заспанные дежурные. Из казармы на плац вышел старший наряда — упитанный немец с плоским и круглым, как диск, лицом. Он остановился в центре, широко расставив ноги, зевнул во весь рот несколько раз подряд и, поглаживая выпяченный живот, запокрикивал на подметальщиков. И те, дружно махая метелками, принялись усердно скоблить землю.

На завалинке флигеля усердствовал Левченко. Засунув по локоть руку в голенище крафтовского сапога, он орудовал щеткой так ловко, будто всю жизнь только тем и занимался, что чистил обувь. Фуражка с высокой тульей и лакированным козырьком все норовила сползти ему на глаза. Поношенный офицерский мундир топорщился на нем бесчисленными складками, висел, как на вешалке. Желтые краги болтались на тощих икрах.

— Левченко! — на крыльце появился гауптман. В нижней рубашке, в подтяжках, в шлепанцах на босу ногу, он выглядел не так представительно и солидно, как в мундире, щедро подбитом ватой.

— Левченко, где горячая вода!

Денщик вскинул на гауптмана испуганные глаза, извинился за нерасторопность, бережно поставил на завалинку начищенные до зеркального блеска сапоги и сломя голову бросился к кухне. Возле барака он столкнулся с майором. Обнаженный до пояса, раскрасневшийся от утренней свежести, Соколов делал зарядку. Раскинув руки, майор преградил Левченко путь.