Королевский краб
Шрифт:
Однажды она чуть не потеряла Карповича. Это было несколько лет назад. Карпович ушел с экспедицией на камчатский берег собирать там наплава. Их высадили на низкий берег, на котором они решили заночевать. Ночью начался прилив и шторм, вода пошла на берег, и их стало заливать. Карпович, как это ни удивительно для человека, пробывшего-в море много лет, не умеет плавать и чуть не утонул. Хорошо, что вовремя сообразил: снял резиновые сапоги, набил их наплавами, туго перетянул голенища, связал сапоги и на них выплыл…
А теперь взглянем на места событий как бы с высоты птичьего полета, чтобы увидеть все разом. Тут не помогут ни самолет, ни вертолет и самые лучшие подзорные трубы. Нужно воображение, чтобы представить огромное Охотское море вздыбленным, закипевшим. На него низко опустились мчащиеся
Район крабового промысла — сравнительно небольшой кусок Охотского моря, примерно сто квадратных миль, протянувшийся узкой полосой вдоль Камчатки. Место внешне ничем не примечательное и в то же время уникальное, единственное на земном шаре. Только здесь мигрируют, кружат, то подходя к берегу, то уходя в глубины моря, четыре стада крабов. Эти стада огромные, и никто точно не знает, сколько крабов в каждом: десятки или сотни миллионов. Весной, в марте, апреле, крабы покидают таинственные глубины Охотского моря, где они зимуют, и начинают медленно двигаться к берегу на свои излюбленные пастбища. Они-то и являются объектом промысла.
Кроме крабов тут же добывают рыбу: треску, камбалу, минтая. Таким образом, этот, в общем небольшой, район Охотского моря заселен густо, его бороздят вдоль и поперек сотни больших и малых судов. И не будь туч, высекающих друг из друга молнии, сырой мглы, сражающихся циклонов, можно было бы с высоты птичьего полета увидеть целый плавучий город, в котором живут и работают тысячи и тысячи рыбаков. Можно было бы увидеть, что все суда приготовились к шторму и начало его восприняли с обычным спокойствием. Колхозные суда укрылись в бухтах и в устьях рек, а могучие плавзаводы подняли боты и в окружении юрких траулеров двинулись на юг, в открытое море, где шторм переносить им легче, безопаснее. Суда шли медленно, периодически гудели, потому что видимость с каждой минутой ухудшалась. И жизнь на них продолжалась обычная.
Вот «японец» довоенной постройки. На палуба пустынно, иногда лишь пробежит, пригибаясь, закрывая лицо от ветра, какой-нибудь матрос, а в кубриках и в каютах — многолюдно.
А вот одна из советских плавбаз типа «Андрей Захаров». Судя по цифрам на доске показателей, она успешнее всех ведет промысел крабов. И, наверное, поэтому капитан-директор, помполит разрешили молодежи флотилии провести в столовой вечер музыки. Оттого и бегают по трапам, хлопают дверями кают принарядившиеся девчата и парни, а в столовой комсорг придирчиво перебирает магнитофонные ленты: какую прокрутить?
— Вася, давай эту. Последняя запись японской музыки, — уговаривает комсорга девчонка с косичками. — Шик-модерн!
— В том-то и дело, что модерн, — бурчит Вася, — а японского нет ничего в этой дурацкой музыке.
— Тогда давай Чайковского «Итальянское каприччио».
— Это грустная музыка. В шторм надо что-то веселее, что-то героическое послушать.
Девушка задумывается и решительно кивает головой:
— Да, надо что-то героическое. Скажем, Шостаковича, ту симфонию, которую он сочинил во время блокады Ленинграда.
Качалась на волнах пузатая, но удивительно устойчивая мореходная корейская плавбаза, судно норвежской постройки. От нее все дальше и дальше уходил советский танкер. До этого он весь день был пришвартован к борту «корейца» и перекачивал в него горючее. На мостике плавбазы смотрел задумчиво на экран локатора штурман. Он был смуглый, высокий и подтянутый. Он смотрел на экран и видел там маленькую светящуюся точку — «семерку», которая мужественно боролась со штормом. Корейский штурман думал о том, чье это отважное суденышко, почему оно еще в море? Ему было жаль людей, находящихся на борту «семерки», и он, не отрывая глаз от экрана, спросил у радиста, не подает ли кто сигналов «SOS»? Радист ответил, что нет, не слышно таких сигналов, и тогда штурман про себя решил быть на всякий случай начеку. Они ведь ближе всех к этой скорлупе среди бушующих волн. Но скоро корейский штурман заметил, как к маленькой светящейся точке, передвигающейся с юга на север, приближается большая, очевидно траулер. И у него на душе стало спокойнее.
Когда завлов по рации сказал, что капитан да и он, завлов, приказывает облегчить бот, выбросить за борт улов и даже сеть, Карпович выслушал это спокойно. Он и сам видел, как быстро усиливается волнение, и понимал — облегченный бот пойдет лучше, скорее они доберутся до «Никитина», но в то же время особых причин для беспокойства не было. Не первый раз Карпович попадал в такие переделки, и не первый раз он принимал такие приказы — на базе всегда осторожничают, это естественно, ограждаются от вполне возможной беды, с морем не шутят, в море риск гораздо выше, чем на суше. И вот, приняв приказ: улов и сети за борт, — старшина, несмотря на свою аккуратность, дисциплинированность, не кинулся его выполнять, а почесал затылок, поежился и немного поразмыслил, как умел. Соображал же он всегда быстро, предпочитал то решение, которое приходит в голову сразу. В конкретном случае старшина просто не имел права на долгие размышления, а короткие были вот какие: Илье Ефремовичу лучше известна обстановка. И потом, капитан-директор из породы тех людей, которые десять раз подумают, а потом отдают приказ и в правильности его уже не сомневаются.
Карповичу не нужно было напрягать свой зычный голос, экипаж был рядом, за рубкой.
— Ребята, кто там крепче себя чувствует, двое или трое, идите на нос, кидайте крабов за борт.
Первым подал голос Серега, и это ожидал старшина:
— Женя, мы уродовались, уродовались, а теперь клади их обратно, да?!
— Батаев, — решительно приказал старшина, — бери еще двоих и командуй парадом, разгрузи нос!
Вася нехотя подчинился, стал бормотать и в то же время оглядывать ловцов: кого брать с собой. А бормотал он вот что:
— Волна так себе. Сильнее будет, сама смоет крабца с носа. Так что займемся мартышкиным трудом.
И это не хуже Батаева понимал Карпович, но приказа не отменил. Он принял компромиссное решение. Он думал, пусть пока разгружают нос, а трюм успеют, не горит еще. И что-что, а сети он велит бросать за борт в последнюю очередь. Крабов жалко, но их можно еще поймать, а сетей больше не дадут, придется работать с теми, которые останутся. Их и так с каждым днем остается все меньше и меньше. Одни приходят в негодность, рвутся, других лишились по нужде, как сегодня лишились семидесяти сетей, когда не разобрали пересыпку с японскими и пришлось резать твайну. У Карповича однажды была просто дурацкая путина. На той путине как нарочно ледяные поля сбивали его вешки и в конце концов у него осталось меньше половины сетей. А тут хорошо пошел краб — и хоть плачь! Карпович плакать не стал, а поступил так, как поступили бы многие другие старшины, но делать было нечего. Все знали, откуда у Карповича через неделю появился почти полный набор сетей, и не обижались. Во-первых, Карпович производил заимствование очень умно, и никто его за этим делом не застал. Во-вторых, он имел совесть и более десяти — двадцати сетей с каждого порядка не отрезал. Обычно экипажи ботов получают сети сразу, в начале путины, и, пометив их, каждый по-своему, обычно краской, работают ими весь сезон. У одних низ сети покрашен, у других — верх, а кто твайну масляной кистью измусолит, и повторений не бывает, во всяком случае на одной флотилии. Это позволяет различать не только по вешкам, где сети того или иного экипажа, исключает обезличку и прямое воровство. Но Карпович в ту путину, понятное дело, пошел по пути, который бывает не от хорошей жизни. Все краболовы это знают, поэтому беззлобно посмеивались над бортовиком Карповича, когда он грузил на траулер-постановщик свои разноцветные сети. Среди них попадались даже иностранные.