Королевский судья
Шрифт:
Вдруг ритм дыхания Бреандана сбился, и он, задыхаясь, начал глотать воздух. Его силы слабели. Лицо потемнело от крови, которую гири выдавили из туловища, сосуды на висках набухли и стали похожи на толстые веревки. Он начал задыхаться.
Иеремия опустился перед ним на колени и крикнул палачу:
— Хватит! Прекратите! С него достаточно.
— Он еще не сдался, — возразил писец.
— Вы что, не видите, что он задыхается. Как же он может что-то сказать?
— Он должен дать ясно понять, что признает суд.
— Ради
Джек Кетч в нерешительности посмотрел на писца, который после недолгого раздумья кивнул:
— Ну хорошо, лорд дал указание прекратить, когда испытуемый начнет умирать. Освободите его, палач.
По указанию хозяина подручный снял гири и доску и отвязал руки и ноги. С беспокойством Иеремия склонился над харкавшим кровью Бреанданом, которого сотрясал гортанный кашель. Когда он попытался вдохнуть, спину пронзила резкая боль, и он застонал. Все его тело было как будто парализовано, мышцы не слушались. Иеремия видел, что он не в силах встать сам, и поддержал его под руки. Но когда Бреандан при помощи священника присел, в спине и груди вспыхнула такая боль, что он потерял сознание.
Иеремия снова опустил его на пол и с беспокойством попросил воды. Подручный принес кувшин и брызнул арестанту в лицо, тот пришел в себя.
— Дайте ему воды, — попросил Иеремия. — Он полностью обезвожен.
— Нет, — возразил Джек Кетч. — Он не должен пить. Иначе мне придется начать все заново.
Писец поддержал его:
— Так велит закон. Никакой воды, только три кусочка ячменного хлеба. Отведите его в камеру. У вас есть время до вечера. Если вам не удастся склонить его к согласию, его снова приведут сюда и снова наложат гири.
Иеремия, мрачно кивнув, перекинул руку Бреандана себе на плечо, и они отправились назад в камеру. Надзиратель настоял на том, чтобы снова наложить на арестанта цепи, хотя тот не мог даже стоять.
— Я ненадолго должен вас оставить, Бреандан, — с сожалением сказал Иеремия, — но скоро вернусь. Лежите спокойно и двигайтесь как можно меньше.
Ему вдруг пришла в голову одна мысль. Идя к Блэкфрайарской переправе, он так глубоко задумался, что не раз задевал прохожих, осыпавших его проклятиями.
— Вот глупец, несчастный упрямец! — вслух бормотал Иеремия, так что лодочник с подозрением посмотрел на него. — Но что такое я говорю, какой я дурак, если мне это раньше не пришло в голову.
Не дожидаясь, пока о нем доложат, он ворвался в спальню леди Сент-Клер. Аморе лежала под одеялом и завтракала. Считалось, что роженица первые четырнадцать дней после родов должна оставаться в постели, и за ней ухаживали, как за больной.
— Патер, что случилось? — спросила Аморе, увидев запыхавшегося священника.
— Мадам, как вы себя чувствуете? — нетерпеливо перебил он, не обращая внимания
— Уверяю вас, хорошо.
— Вы чувствуете в себе силы встать с постели и пойти со мной в тюрьму?
— В тюрьму? Да, разумеется, но в чем дело? Что-нибудь случилось с Бреанданом?
— Можно сказать и так. Вы должны помешать ему отдать за вас свою жизнь.
Несколько секунд она смотрела на него полными ужаса глазами. Затем отбросила одеяло, встала с постели и громко позвала камеристку.
— Элен, принеси мне серое городское платье, — приказала она девушке, пытавшейся протестовать.
— Но, миледи, вам нельзя вставать.
— Платье, немедленно!
Пока Элен с явной неохотой одевала свою госпожу, Аморе сверлила взглядом Иеремию:
— Что вы от меня скрывали? Процесс не просто так перенесли, да? Вы велели мастеру Риджуэю солгать мне. Как вы могли?
— Я думал, в вашем состоянии вы не перенесете правды, — объяснил тот. — Я хотел оградить вас и совершил ошибку, как я теперь понимаю. Так же ошибается и Бреандан.
— Выражайтесь яснее!
Иеремия рассказал ей обо всем произошедшем в последние два дня.
— Я все время задавал себе вопрос, почему он не хочет рассказать мне, что произошло между ним и сэром Джоном Дином. Я думал, Дин оскорбил его, ударив по чувствительной ирландской гордости. Я просто не понял, почему Бреандану так трудно говорить об этом. Но сейчас думаю, что недооценил его. Дин оскорбил не его, а вас! Бреандан бросился на него, защищая не свою, а вашу честь.
— Но почему он молчит? — спросила Аморе.
— Может быть, потому, что знает, как вы мне дороги. Он не хочет повторять мне слова советника. Поэтому и исповедался патеру О'Мурчу, а не мне. А я, дурак, обиделся, думал: какая неблагодарность.
— Не браните себя, натер. Замкнутость Бреандана может вывести из себя самого терпеливого человека, — вздохнула Аморе. Натягивая туфли, она бросила взгляд на поднос, где стоял ее завтрак — стакан молока и немного печенья. — Его действительно морят голодом?
— Боюсь, что да. Во всяком случае, до тех пер, пока он не сдастся.
Аморе велела камеристке идти на кухню и собрать чего-нибудь съестного.
Иеремия нахмурился:
— Стража не позволит ничего пронести. Нужно будет как следует спрятать это в платье.
— Посмотрим, — упрямо ответила Аморе. — Клянусь, если мне помешают дать несчастному арестанту еды, я буду кормить его своей грудью!
Дух сопротивления Аморе заставил Иеремию улыбнуться серьезности ее намерений. Его всегда поражала ее женская изобретательность.
Перед уходом Аморе взяла еще кошелек. Лодка перевезла их вниз по течению до Блэкфрайарса, и когда перед ними взмыли массивные ворота, молодой женщине стало несколько не по себе. Она не раз проезжала в карете под воротами Ньюгейта, но впервые ее нога ступала внутрь.