Королевское зерцало
Шрифт:
Ауд расплакалась.
— Он такой добрый. И совсем не похож на других мужчин, у которых только одно на уме.
— Потому он тебе и нравится?
Ауд молча кивнула.
— Если хочешь выйти за него замуж, я тебе помогу, — сказала Эллисив. — А если тебе жаль расставаться с Ингигерд, он может пойти на службу к Олаву и вместе с нами поехать в Норвегию.
Ауд покачала головой.
— Я не могу выйти за него замуж, — проговорила она.
— Он уже женат?
— Нет. — Ауд расплакалась еще безутешнее.
Эллисив перестала расспрашивать и попыталась успокоить Ауд.
Наконец Ауд сказала:
— Он мне понравился, потому что был очень добр ко мне и ни к чему не принуждал. Но потом я поняла, что он просто ничего не может.
Слезы бежали у нее ручьем, и Эллисив не знала, как ее утешить.
— Ты уверена, что этому горю нельзя помочь? — спросила она. — Может, он из таких, которым нужно время…
— Время у него было.
— Что, если мы все-таки возьмем его в Норвегию? А там посмотрите, как у вас пойдет дело.
Больше у них об этом разговора не было. Но у Ауд, видно, еще оставалась надежда — она по-прежнему пропадала по ночам.
В последнюю ночь ее опять не было.
Олав и Эллисив долго беседовали, Ингигерд спала.
Олав рассказывал, как уговаривал Транда поехать с ним в Норвегию.
— Я сказал, что не могу обещать ему Эгг, потому что сам не знаю, кому отойдет эта усадьба. Но в каких бы землях я ни стал конунгом, он получит усадьбу и имущество, равные тому, что потерял. И я сделаю его таким же лендрманном, каким был Кальв сын Арни.
— Я священник, — ответил он мне.
— Это не помеха, — сказал я.
— Может, и так. Но не знаю, смогу ли я обуздать свою горечь. Как бы тебе не пришлось раскаиваться, что ты взял меня с собой. Лучше я останусь на Борге. Здесь, в тишине и покое, со своими книгами, я никому не причиню вреда.
Я продолжал настаивать, но он только качал головой.
Смирись с тем, что после твоего отца останутся поломанные судьбы, сказал он.
— Печально, но мы с тобой уже ничем не можем ему помочь, — тихо сказала Эллисив.
Олав отхлебнул пива, Эллисив заметила, что чаша почти опустела.
— До отъезда я хотел кое-что сказать тебе, — промолвил он. — Ты не должна бояться встречи с моей матерью. Я сделаю все, чтобы эта встреча не состоялась. Но в любом случае положись на меня. Я на твоей стороне.
Эллисив в ответ прикоснулась к его руке. Он посмотрел на нее. И ей почудилось на миг, что лицо его осветилось нежностью, совсем не похожей на сыновнюю. Ее обдало жаром. Олав отвел взгляд в сторону.
Эллисив гнала непрошеные мысли: конечно, она ошиблась. Она пошла налить в чашу еще пива.
— Одного я все-таки не понимаю, — сказал он, когда она снова села на лавку. — Как ты могла любить отца после его измены, после того зла, которое он тебе причинил.
— Разве я не объяснила тебе этого?
— Кое-что осталось непонятно. Я не верю, что та валькирия, которая участвовала в набегах Харальда на датское побережье, вдруг стала кроткой и все простила ему во имя любви к ближнему.
— Можешь не верить, но это правда.
— Тогда это не вся правда. А я хочу знать всю.
— Я же любила его как супруга. Помнила наши счастливые дни в Гардарики.
— Это понятно. И все-таки, мне кажется, ты что-то утаила.
Эллисив чувствовала, что он прав, но ей не хотелось думать об этом.
— Лучше я не буду тебе отвечать, — сказала она.
— Мне кажется, я имею право получить ответ.
Эллисив молчала.
— Хорошо, я помогу тебе, — сказал он, подождав. — По-моему, ты как была, так и осталась валькирией.
Слова Олава как будто тронули груду остывших углей в ее душе — вырвалось пламя, и стало ясно, что угли, не переставая, тлели с давней поры. В ней снова разгорелась воинственность, необузданность — все, что соединяло их с Харальдом в молодые годы.
Заметив взгляд Олава, Эллисив отвернулась, она хотела взять себя в руки. В висках стучала кровь.
Олав не принимал всерьез ее кротость, но он ошибался. Ее кротость была искренней. Однако угли, оказывается, еще не угасли.
Не их ли жар она все время ощущала с тех пор, как Харальд уехал с Оркнейских островов? Прощаясь, она молила Господа даровать ему победу и заветными словами внушила Харальду отвагу перед боем. Ему не было нужды настаивать на этом. Достаточно было напомнить ей о Святославе и тех временах, когда в ней самой пылал воинственный огонь.
Она рассказала Олаву о своем прощальном разговоре с Харальдом.
— Я любила его за безрассудную храбрость, за необузданность, — сказала она. — За его самозабвенность в бою. Мне нравилось даже его властолюбие и высокомерие. Он был как Люцифер [38] , который в своей безграничной дерзости осмелился восстать против самого Бога.
— Дерзости и у тебя хватает, — сказал Олав.
— Пожалуй. Наверно, за это мы и ценили друг друга. Когда между нами царил мир, я не желала другого рая. И какой бы поступок Харальд ни совершил, я знала, что настоящая правда в том, что сказал Халльдор: Харальд любил меня больше всех на свете. Что мне было в нем неприятно, так это его коварство и жадность.
38
Свергнутый с неба за гордыню ангел.
Олав ответил не сразу.
— Если тебе нравилась его отвага и воинственность, зачем ты пыталась склонить его к миру?
— Затем, что это по-христиански, а я хотела спасти его душу.
— Ты думаешь, можно быть кроткой валькирией? — недоуменно спросил он. — Вроде мужей в твоей стране, которые умеют и сражаться и плакать?
— А почему бы и нет? Кротость моя всегда была искренней. Я стремилась к Богу. Но оказалось, что все это время во мне жила и валькирия. Мне бы следовало понять это раньше, и без твоей помощи.