Королеву играет свита
Шрифт:
В поезде она с трудом взобралась на верхнюю полку, отвернулась лицом к стенке и забылась ужасным горячечным сном. В ту минуту ей казалось, что поезд-призрак мчится в небытие, унося ее с собой…
Через неделю воцарившейся семейной идиллии Татьяна тактично намекнула, что неплохо было бы падчерице устроиться на работу. У них на студии есть вакантное место помощника звукорежиссера. Специальность очень нужная и важная.
Катя посмотрела на мачеху таким потусторонним взглядом, что у той застряли слова в горле.
— На студию работать я не пойду, — отрезала Катя. — Ненавижу это гадючье кубло. Хватит уже, поработала!
Таня
— Если не хочешь учиться, иди работать, — поддержал жену Юрий Васильевич. — Пойми, не то чтобы нам было жалко денег на тебя, но пора тебе как-то устраиваться в жизни, приобретать специальность.
— Нет, работать я не пойду, — отрезала Катя. — Буду учиться.
— Где?
— Поеду летом поступать в Новосибирск. В институт культуры. Там, говорят, маленький конкурс. Или, может, в Питер, но там сложнее… Буду режиссером. Буду тебя, папка, снимать в своих фильмах!
Отец чуть не подавился жареной картошкой.
— Я думал, ты хочешь быть актрисой, как мать.
— Актрисой… — Катя выразительно фыркнула. — Не хочу быть подстилкой!
Быть актрисой — это значит спать с режиссером, это я точно знаю. Знаешь ли, насмотрелась… В кино только у режиссера настоящая сила! — И она мечтательно прищурила свои агатовые глаза.
Вот она — режиссер, снимает фильм, скажем, из заграничной жизни.
Съемки, например, в Париже. Все надеются на молодого перспективного режиссера, то есть на нее, Катю. Все ищут с ней знакомства, интересуются творческими планами. Самые известные киносценаристы наперебой подпихивают ей свои сценарии — только бы взяла!
Ей нужна актриса на роль, помреж предлагает посмотреть Тарабрину.
«Она ведь уже немолода!» — Катя пренебрежительно фыркает, но все же дает распоряжение пригласить мать на пробы.
На пробах она с прищуром смотрит на загримированную мать и неодобрительно качает головой: "Глаза не очень выразительные, подгримируйте! — Потом:
— Двигаетесь плохо, Нина Николаевна. Не знаю уж, как вас Тарабрин снимал, сколько он, наверное, с вами намучился…"
Мать краснеет, но молчит. Эта самоуверенная девица, которая так похожа на ее совсем уже взрослую дочь, все-таки режиссер, а актер обязан слушать режиссера, как Бога!
А потом она предлагает попробовать эпизод. Например, надо санинструктору проползти по полю боя за раненым. Мать ползет, тяжело отдуваясь.
А она комментирует: «Плохо, не активно. Еще один дубль!» А потом еще и еще…
А потом мать с покрасневшим от натуги лицом стоит перед ней и заискивающе ловит ее взгляд. Ей так хочется этой роли, ей так нужна эта роль!
Если бы перед ней был режиссер-мужчина, она знала бы, как поступить. Дорожка-то у всех одна — через постель. Но перед ней не мужчина, а сопливая, заносчивая девчонка, на которую ее изрядно подвявшая красота не производит никакого впечатления. А ведь после смерти Тарабрина ей так нужны деньги, так нужны роли!
"Вы мне вообще-то не подходите, Нина Николаевна, — неторопливо закуривая дефицитный «Кэмел», купленный у спекулянтов по семь рублей за пачку, произносит Катя, искусно затягивая слова. — Вы плохо двигаетесь, плохо говорите. Наконец, вы переигрываете. Вы же не в театре в самом деле! В кино нужно играть лицом, выражением глаз, а не ужимками и
Странно, что мне приходится вам это объяснять. Ваш муж Тарабрин разве вам этого не говорил? Однако, — здесь она делает выразительную паузу, щелкая зажигалкой, которую привезла, например, из Сингапура, — все-таки я беру вас на эту роль.
Потому что вы моя мать, Нина Николаевна".
И тут она видит ошеломленное лицо матери. Та протягивает к ней, своей неузнанной дочери, руки и…
Катя стряхивает с себя видения, как привязчивый сон, и потусторонним взглядом обводит комнату.
— Катя, сколько можно сидеть целыми днями дома? — удивляется Таня. Отец молча поддакивает. — Только книжки листаешь да куришь на кухне. Сколько можно?
— Пап, — неожиданно говорит Катя, очнувшись. — В магазине на Дарницкой я видела такой костюмчик… Всего сто пятьдесят рублей. Брючки, жакетик…
Болгария — но сделан очень хорошо. Он мне нужен позарез!
В этом костюмчике она будет смотреться очень элегантно по сравнению с пополневшей в зрелости, но еще такой красивой матерью…
Таня в бешенстве вскакивает со стула (стул с грохотом отлетает в сторону) и выбегает из комнаты. Вечером она рыдает на груди мужа:
— Ну почему, почему она такая? Она считает, что мы все ей чем-то обязаны! Она царственно принимает от нас услуги, а сама не желает и пальцем шевельнуть. Она нас ненавидит! Если бы она не зависела от нас, то на другой день вытерла бы о нас ноги и забыла, как зовут. Но почему, почему? Мне только двадцать девять, и я тоже хочу костюм за сто пятьдесят рэ, но не могу себе позволить это, хотя работаю как проклятая. А она не работает и считает, что мы должны ее обслуживать. Я три года коплю на кожаное пальто и неизвестно, когда накоплю, а она… Ты помнишь, как летом пропали мои рубиновые сережки, которые ты подарил мне на годовщину свадьбы? — спросила она. — Это она!
— Потерпи еще полгода, — просил отец. — Она скоро начнет самостоятельную жизнь, поумнеет. Просто она еще очень юная. Молодость эгоистична…
Весной, когда приветливое украинское солнце своим волшебным прикосновением оживило очнувшиеся от зимней спячки деревья, когда на голых ветках набухли трогательные почки, трава на газонах выметала вверх острые салатовые стрелки и больные от авитаминоза люди расцвели, подымая к солнцу бледные зимние лица, Кате внезапно тоже захотелось приукрасить себя. Ей захотелось красивых нарядов, туфелек на высоком каблуке, подчеркивающих изящный подъем ноги. Ей хотелось выйти на Крещатик во всем новом и ловить на себе влюбленные взгляды мужчин, небрежно отметая их докучливые приставания. Она с завистью смотрела на свою мачеху, которая, как ей казалось, одевалась куда лучше ее, хотя внешне ничего особенного из себя не представляла и к тому же была удручающе старой.
Собственно говоря, каких-то новых знакомств и романтических отношений ей вовсе не хотелось. Мужчинами она была сыта по горло. Она вспоминала гордившегося своей отсидкой Игоря, старого противного Джека, у которого из ушей росли седые волосы, и, конечно, Гогу, поступившего с ней так подло.
Единственный из гнусного мужского племени, кого она вспоминала без горечи, это был Поль. Она не обижалась на него. Разве можно обижаться на ребенка за то, что он не понимает, когда делает больно? Поль казался таким же наивным ребенком.