Королевы не плачут
Шрифт:
Эрнан отрицательно покачал головой:
– В принятии столь радикальных мер нет никакой необходимости, дон Клавдий. Кастильский король исполнен решимости казнить своего брата - но для этого нужно раздобыть неопровержимые доказательства его вины.
– Так ведь они есть. У княжны... то бишь у графини Бискайской.
– Увы, она знает слишком мало. Вот если бы...
– тут Эрнан умолк, словно не решаясь закончить свою мысль.
– Ну!
– Другое дело, если Фернандо Уэльва сам сознается в своих преступных замыслах. Если заставить его это сделать.
– И каким же образом?
Эрнан в деталях изложил свой
– Хорошо, - кивнул Клавдий Иверо, выслушав его.
– Это меня вполне устраивает. Я сейчас же дам соответствующие распоряжения. Вот только... А что если Фернандо ни в чем не признается?
– Тогда я скажу дону Альфонсо, что был вынужден уступить вам. Ведь сила-то действительно на вашей стороне. Надеюсь, что в таком случае вы подтвердите этот факт в письме к королю.
– Можете не сомневаться, граф. Я же с самого начала предлагал взять всю ответственность на себя... Ладно. Так или иначе, но преступник не избежит заслуженного наказания. И тогда останется лишь граф Бискайский... а также Маргарита, - неожиданно для Эрнана добавил Клавдий Иверо и глаза его вновь сверкнули.
– Ведь на самом деле она погубила Рикарда... Но ее пусть покарает Господь.
После беседы с графом Иверо Эрнан возвратился в свои покои и сразу же вызвал к себе лейтенанта кастильских гвардейцев. Это был сорокапятилетний солдат с пышными, тронутыми сединой усами и суровым, непроницаемым лицом верного служаки, который пользовался безграничным доверием как у Фернандо IV, так и Альфонсо XIII.
– Господин де Сальседо, - сказал ему Шатофьер.
– Вы, конечно, знакомы с распоряжением короля во всем подчиняться мне?
– Да, сударь. Ваш слуга еще вчера предъявил мне это распоряжение. Кроме того, я получил от его величества письмо, содержащее аналогичные указания.
– Это очень хорошо, что у вас нет никаких сомнений, поскольку следующее мое распоряжение может явиться для вас неожиданностью. Поэтому важно, чтобы вы полностью доверяли мне.
– Я целиком доверяю вам, сударь. В письме его величества было сказано, что вы наделены чрезвычайными полномочиями.
– Тем лучше.
– Эрнан взял со стола пергаментный свиток, скрепленный большой королевской печатью и передал его лейтенанту.
– Вот, ознакомьтесь с указом короля.
Лейтенант развернул свиток и принялся читать. По мере того, как глаза его пробегали все новые и новые строки, челюсть его все больше отвисла; казалось, еще немного, и она грохнется наземь.
– Убедитесь, что подпись и печать подлинные, - спустя минуту добавил Шатофьер.
Спохватившись, лейтенант закрыл рот, громко лязгнув зубами, и поднял на Эрнана обалделый взгляд.
– Вне всякого сомнения, сударь, подпись и печать королевские. Весь текст указа его величество написал собственноручно.
– И вы готовы беспрекословно повиноваться мне во исполнение сего указа?
– Да, сударь, готов, - не колеблясь, ответил лейтенант. Лицо его опять стало спокойным и невозмутимым. Двадцать лет на службе у Фернандо IV приучили старого гвардейца философски относится к любым неожиданностям. Он привык слепо подчиняться королевской воле и не задавать лишних вопросов.
25. ЕЛЕНА ИВЕРО
В то время, как Эрнан имел разговор с графом Иверо, у Гастона тоже была аудиенция - но куда более приятная.
Молоденькая горничная, некогда служившая у Изабеллы Арагонской, провела его в небольшую уютную комнату, обставленную
Вскоре в комнату вошла княжна Елена. Она молча поцеловала Гастона в щеку, усадила его в кресло, а сама устроилась на низеньком диване напротив него. На ней было домашнее платье розового цвета, надетое поверх одной только ночной рубахи без каких-либо нижних юбок; оно плотно облегало ее гибкий стан, подчеркивая соблазнительные линии ее ладно скроенной фигуры. Будучи закоренелым циником, Гастон ни на мгновение не усомнился, что надевая это платье, она рассчитывала на вполне определенный эффект.
– А мне раньше казалось, что ты не любишь яркие тона, - произнес он, первым нарушая затянувшееся молчание.
– А-а!
– сказала Елена, взглянув на свое платье.
– Это я в знак протеста - мне уже до смерти надоели траурные одежды. Так и хочется взвыть волком от всей этой тоски. Мне и без того горько: как подумаю, что Рикарда больше нет в живых, комок в горле застревает, а тут еще траур - черные одежды, мрачные лица, приглушенные голоса, скорбные взгляды... Жуть!... По-моему, это кощунство - выставлять свое горе напоказ, но мою маму не переубедишь. Она как втемяшет себе что-то в голову, так будет стоять на своем до конца. Три месяца - и точка, ни днем меньше. Не понимаю, с чего мама взяла, что траур надлежит носить ровно три месяца? И все же она молодчина - видел, как держится!.. А вот папа здорово сдал. Рикард был его любимец, и после того, как он умер, отца будто подменили. Бедный папа... Елена вздохнула.
– Потому, собственно, я избегаю открытой конфронтации с мамой и ношу этот проклятый траур. Хотя, не в обиду ей будет сказано, я уже давно заметила одну любопытную деталь: самые горькие слезы по покойнику проливают именно те, кто при жизни его не больно жаловал. Вот, к примеру, Маргарита; да и мама была хороша... Впрочем, ладно. Снова я некстати распустила свой язык. Ты не находишь меня ужасной болтуньей?
– О нет, - живо возразил Гастон, как всегда в таких случаях.
– Мне очень приятно слушать тебя, о чем бы ты ни говорила.
Елена обворожительно улыбнулась - хоть и не так жизнерадостно, как в прежние времена.
– Спасибо, ты хороший друг. Однако теперь твоя очередь рассказывать. Что там нового на белом свете?
– Ну, во-первых, откопытал король Франции.
– Что-что он сделал?
– Попросту говоря, умер. И сыночка с собой прихватил.
– Как это - прихватил?
– Они оба отдали концы. Почти одновременно.
– Погибли?
– Да нет, просто случайное совпадение. Король умер от болезни и позора. Филипп де Пуатье на радостях, что отец его наконец умирает, ужрался немецким шнапсом - а это такое проклятущее зелье, скажу тебе, тут-то его черт и прибрал.
– Фи!
– тряхнула головкой княжна.
– Какая пренеприятнейшая история. Да и вообще, смерть, смерть и смерть - только и слышу это слово. Право, можно подумать, что людям больше нечего делать, кроме как умирать