Королевы не плачут

Авраменко Олег Евгеньевич

– Воля ваша, кузен. Только возвращайтесь поскорее, не то мы с Бланкой заскучаем.

– Постараюсь, кузина.

Филипп ласково улыбнулся Бланке, нежно поцеловал ее руку, затем украдкой подмигнул ей и направился к выходу.

Маргарита проводила его долгим взглядом, а когда он исчез за дверью, спросила у Бланки:

– Ты думаешь о том же, что и я?

– А ты о чем думаешь?

– Что твой Филипп решил подставить моего бедного муженька. Тибальд так наивен и неискушен в политике, что принял его слова за чистую монету, и теперь разболтает всем, что якобы граф Артуа пользуется поддержкой и уважением гасконских правителей, чем окажет ему медвежью услугу.

– И это

еще не все. Я полагаю, что Филипп ушел не просто так. Со своей стороны он приложит все усилия, чтобы регентом Франции осталась Хуана Португальская, в надежде, что она продолжит дело, начатое ее покойным мужем, и в конце концов доведет страну до ручки. Ты предупредишь Тибальда?

– А с какой стати?
– удивилась Маргарита.
– Какое мне дело до Франции?

– Но ведь ты, кроме всего прочего, графиня Шампани.

– Ну и что с того? Я же не верноподданная французской короны. И уж если на то пошло, мне выгоднее быть лояльной к Филиппу и оказывать ему всяческую поддержку. Помяни мое слово: став галльским королем, он рано или поздно съест Францию с потрохами, и Шампань будет первой из французских провинций, которая изъявит желание добровольно войти в состав объединенной Галлии. Тибальд возражать не станет, он к этому готов.

– Однако, - заметила Бланка, - прежде Филипп съест твою Наварру. Или же разделит ее с моим братом.

Маргарита грустно усмехнулась.

– Я это прекрасно понимаю, дорогуша. Я реалистка и предпочту уступить часть своей власти, чем вовсе потерять ее. Когда-то Рикард назвал меня политической извращенкой, и он был прав. Но теперь я не такая, теперь я трезво смотрю на жизнь... Жаль только, что эта перемена произошла во мне слишком поздно.
– Она тяжело вздохнула, взгляд ее потускнел.
– Бедный, бедный Рикард! Ведь я действительно любила его...

Они ударились в воспоминания, и уже в который раз Маргарита выплакивала Бланке всю свою боль, всю печаль, всю тоску по потерянному счастью, по тем радостным и безоблачным дням, которых никогда не вернеш ь...

А в то же самое время Филипп сидел за письменным столом у себя в кабинете, с головой погруженный в работу. Он знал, что после захвата Байонны одно лишь упоминание его имени вызывает в Парижском Парламенте настоящую бурю негодования, и решил воспользоваться этим, чтобы скомпрометировать графа Артуа. Он строчил письмо за письмом всем своим ближайшим родственникам во Франции - и сторонникам графа Артуа, и его яростным противникам, - убеждая их всех, что нельзя допустить, чтобы Хуана Португальская оставалась регентом Франции, что самая подходящая кандидатура на должность регента - граф Артуа. Он от всей души надеялся, что эти письма возымеют прямо противоположное их содержанию действие, особенно, если произойдет утечка информации и факт поддержки им графа Артуа станет достоянием гласности. Филипп рассчитывал, что у противников графа хватит ума инспирировать такую утечку или же, не мудрствуя лукаво, просто предъявить Парламенту и Совету Пэров его письма.

Он как раз составлял вычурное послание своему троюродному брату, герцогу Невэрскому, когда к нему пришел Гастон и сообщил о своем решении поехать вместе с Эрнаном в Толедо. Филипп отложил перо и удивленно поглядел на кузена.

– Какого дьявола? Что вам понадобилось в Толедо?

– Этого я сказать не могу. Прости, но...

– Ты пообещал Эрнану молчать?

– Да.

– Ну что ж... Жаль, конечно, что и ты покидаешь нас.
– Филипп снова взялся за перо.
– Не обессудь, дружище, но у меня еще много дел, а времени в обрез - обещал Бланке вскоре освободиться. Понимаешь, она не сможет заснуть без меня. Смешно, черт возьми, но и я, если подолгу не вижу ее, чувствуя себя брошенным

ребенком. Просто уму не постижимо, как это я раньше...
– Он осекся и тряхнул головой.
– Боюсь, я начинаю повторяться. Ты что-то еще хотел мне сказать?

Гастон пришел в замешательство, лицо его побледнело, но он тотчас совладал с собой и извлек из кармана скрепленный герцогской печатью пакет.

– Чуть не забыл, - сипло произнес он.
– Сегодня ко мне прибыл гонец из Тараскона. Это тебе письмо от отца.

– Ага!
– рассеянно произнес Филипп, взял пакет, повертел его в руках и отложил в сторону.
– Позже прочитаю... Ты случайно не знаешь, Эрнану передали мою просьбу?

– Да. Он скоро придет.

– Поторопи его, дело не терпит отлагательства.
– Филипп мокнул перо в чернильницу и склонился над недописанным письмом.
– До скорой встречи, друг. Удачи тебе.

– До скорой.
– Гастон вздохнул, бросил быстрый взгляд на отложенный Филиппом пакет и вышел из комнаты.

И только на следующий день за обедом Филипп вспомнил о письме отца. Он велел Габриелю принести его, распечатал и начал читать.

И первые же строки письма заставили Филиппа вскрикнуть от неожиданности.

– Что случилось?
– обеспокоено спросила Бланка.

Филипп молча передал ей письмо.

– О Боже!
– произнесла она, прочитав его.
– А Гастон поехал в Толедо.

– Вот именно, - кивнул Филипп.
– А он взял и поехал в Толедо. Проездом, кстати, через Калаорру.

– Может быть, он еще не знает?
– предположила Бланка.

– Глупости! Гонец-то прибыл к нему, а не ко мне.
– Филипп сокрушенно вздохнул.
– Я всегда знал, что Гастон редкостный циник. Но разве мог я подумать, что он АЖ ТАКОЙ циник!

23. О ТЩЕТЕ МИРА СЕГО

Сопровождаемый отрядом кастильских королевских гвардейцев большой обитый кожей рыдван с запряженными в него двумя парами лошадей медленно катился по ухабистой дороге, приближаясь к реке, которую римские завоеватели некогда называли Иберус и которую сейчас кастильцы зову Эбро, а галлы - Иверо. Человек двадцать гвардейцев ехали впереди рыдвана, по два - с обеих его сторон, внимательно следя за дверцами, а остальные следовали позади. Кроме того, еще четыре гвардейца сидели внутри, составляя компанию дону Фернандо Уэльве, младшему брату кастильского короля, ради которого, собственно, и была устроена вся эта помпа.

Процессию замыкали Эрнан де Шатофьер с Гастоном Альбре, а также Этьен де Монтини, который понуро плелся шагах в пятнадцати позади них, с головой погруженный в свои невеселые думы. Его конь, великолепный андалузский жеребец, подарок Бланки, живое напоминание о тех незабываемых летних днях, когда они были вместе, будто чувствуя подавленное состояние своего хозяина, тоже загрустил и не сильно рвался вперед, а время от времени и вовсе останавливался пощипать схваченную ноябрьским морозом пожелтевшую траву на обочине. И только частые окрики Эрнана вынуждали Монтини ненадолго возвращаться к действительности, чтобы пришпорить своего скакуна.

Солнце уже скрылось за горизонтом. Вечер стоял холодный, дул пронзительный ветер с гор, и Альбре, зябко поеживаясь, кутался в свой широкий подбитый мехом плащ.

– И какая муха меня укусила, что я вызвался ехать с тобой? жаловался он Эрнану.
– Сидел бы сейчас в той уютной гостиной Маргариты, поближе к камину, играл бы с Бланкой и Филиппом в шахматы, или же в карты с Маргаритой и Жоанной, и чихал бы на этот проклятущий ветер.

– А ты подсядь к сеньору дону Фернандо, - посоветовал Шатофьер, которому уже порядком осточертели нарекания Гастона.
– Перекинешься с ним в картишки, если, конечно, он пожелает. И от ветра заодно укроешься.