Короли и капуста (сборник)

О.Генри Уильям

Усталым жестом леди попросила его замолчать.

– Нет необходимости продолжать ваши оскорбления, – холодно сказала она. – Я не понимаю, о чем вы говорите, и я не знаю, в чем именно заключается ваша безумная, немыслимая ошибка, но если осмотр содержимого его дорожной сумки избавит меня от вашего присутствия, то давайте не будем больше откладывать.

Она быстро и бесшумно прошла в соседнюю комнату и сразу же вернулась с тяжелым кожаным саквояжем, который и вручила американцу с выражением плохо скрываемой неприязни.

Гудвин быстро поставил саквояж на стол и стал расстегивать ремни. Леди стояла рядом, лицо ее выражало бесконечное презрение и бесконечную усталость.

Гудвин с силой потянул ручки саквояжа в стороны, и тот широко раскрылся.

Он вытащил какие-то рубашки, и его глазам открылось основное содержимое сумки – тугие пачки американских долларов. Судя по цифрам, написанным на бумажных лентах, которыми были перемотаны пачки банкнот, всего денег было, пожалуй, около ста тысяч.

Гудвин быстро взглянул на женщину и увидел, что для нее это стало настоящим потрясением – от такой ее реакции сам Гудвин испытал удивление и какую-то странную радость. Правда, он и сам не смог бы сказать, почему он так обрадовался. Ее глаза расширились, она глубоко вздохнула и тяжело наклонилась над столом. По ее реакции можно было безошибочно понять – она ничего не знала о том, что ее спутник ограбил государственное казначейство. – Но почему же, – сердито спросил он себя, – я так сильно радуюсь от мысли о том, что эта неразборчивая в средствах бродячая артистка оказалась вовсе не такой плохой, как о ней говорят?

Неожиданный шум в соседней комнате заставил их обоих вздрогнуть. Дверь распахнулась, и высокий пожилой человек быстро вошел в комнату. На его темном лице можно было без труда заметить следы недавнего бритья.

На всех картинах президента Мирафлореса изображали как обладателя роскошной черной бороды, но рассказ парикмахера Эстебана уже подготовил Гудвина к этой перемене.

Немного споткнувшись, этот человек вышел из темной комнаты, щурясь от света лампы, – он еще не до конца проснулся.

– Что это означает? – требовательно спросил он на превосходном английском языке, глядя на американца пристально и встревоженно. – Это ограбление?

– Очень похоже на то, – ответил Гудвин. – Но, кажется, я все же успел его предотвратить. Я представляю людей, которым принадлежат эти деньги, и я прибыл, чтобы вернуть их законным владельцам. – Он засунул руку в карман своего широкого полотняного пиджака.

Рука человека быстро потянулась за спину.

– Не доставайте, – резко крикнул ему Гудвин, – я буду стрелять через карман.

Его противник колебался, тогда леди вышла вперед и положила руку ему на плечо. Она указала на стол. – Скажи мне правду, только правду, – произнесла она низким голосом. – Чьи это деньги?

Мужчина не ответил. Он глубоко, необыкновенно глубоко вздохнул, наклонился и поцеловал ее в лоб, а потом вышел в другую комнату и закрыл за собой дверь.

Гудвин догадался, что тот собирается сделать, и бросился к двери, но не успел он повернуть дверную ручку, как раздалось звенящее эхо выстрела. Последовал звук падения, кто-то оттолкнул Гудвина в сторону и бросился в комнату павшего грешника.

Гудвин понял, что безутешное горе, несравнимое с печалью от потери любовника и золота, наполнило сейчас сердце этой обольстительницы и заставило ее в этот трагический момент обратиться к единственной всепрощающей земной утешительнице: «О, мама, мама, мама!» – раздались ее отчаянные крики из окровавленной и опозоренной комнаты.

На улице уже подняли тревогу. После того как прозвучал выстрел, парикмахер Эстебан стал звать на помощь, да и сам выстрел разбудил чуть не половину города. На улице послышался топот многочисленных ног, и тишину ночного воздуха разорвали резкие окрики приказов. Гудвину нужно было успеть сделать еще одно важное дело. Обстоятельства сделали его хранителем сокровищ гостеприимно приютившей его страны. Проворно затолкав деньги обратно в саквояж, Гудвин закрыл его, застегнул ремни и, далеко высунувшись из окна, забросил свой трофей в густую крону апельсинового дерева, которое росло в небольшом огороженном дворике внизу.

Жители Коралио обязательно расскажут вам (они очень любят рассказывать приезжим эту историю) о том, как закончилось трагическое бегство президента. Они расскажут вам, что блюстители порядка прибыли очень быстро, почти сразу же после того, как поднялась тревога, – прибежал и Comandante в красных комнатных туфлях и в жилете, как у метрдотеля, но при сабле, и солдаты со своими длиннющими ружьями, в сопровождении еще большего количества офицеров, которые на ходу натягивали мундиры и золотые эполеты, и босые полицейские (из всего этого сборища только от них был хоть какой-то толк), и растревоженные граждане самого разнообразного вида.

Они расскажут, что лицо покойного было очень сильно повреждено в результате выстрела, но и Гудвин и парикмахер Эстебан опознали в нем многогрешного президента. На следующее утро как раз починили телеграфный кабель, в Коралио стали приходить телеграммы, и история побега президента из столицы стала достоянием общественности. В Сан-Матео революционная партия без всякого сопротивления захватила верховную власть, и громкие viva [53] народных масс, столь переменчивых в своих симпатиях, быстро заглушили всякий интерес к незадачливому президенту Мирафлоресу.

53

viva! (исп.) – да здравствует! ура!

Они поведают вам, что новое правительство обыскало все города и все дороги, буквально просеяло сквозь сито весь песок на побережье, чтобы только найти саквояж, в котором находились средства, принадлежащие республике Анчурия, и который, как известно, президент прихватил с собой, – но все напрасно. В Коралио поисками руководил сам сеньор Гудвин, и его люди обшарили весь город так же тщательно, как девушка расчесывает свои волосы, но деньги так и не были найдены.

Мертвого президента похоронили – без всяких почестей, за городом, возле маленького мостика, перекинутого через мангровое болото, и за один реал любой мальчишка покажет вам его могилу. Говорят, что одна старуха, в хижине которой парикмахеру Эстебану довелось брить несчастного президента, установила на могиле деревянную плиту и выжгла на ней раскаленным железом краткую эпитафию.

Вы услышите также, что сеньор Гудвин как неприступная скала оберегал донну Изабеллу Гилберт в течение тех последующих мучительных дней, и что все его сомнения относительно ее прошлого (если они у него были) совершенно развеялись, и что ее пристрастие к приключениям и авантюрам (если оно у нее было) оставило ее, и что они поженились и были счастливы.

Американец выстроил дом на невысоком холме за городом. Этот дом представляет собой феерическую смесь из таких разнородных материалов, как строительный лес ценных пород местных деревьев (если бы продать за границу одну лишь эту древесину, уже только на этом можно было бы составить неплохое состояние!), из кирпича, из пальм, из стекла, бамбука и самана [54] . Вокруг дома был настоящий природный рай, и внутри дома тоже было что-то очень похожее на рай. Когда местные жители говорят о внутреннем убранстве дома, они оживленно жестикулируют и в восхищении вздымают руки. Там и паркетные полы, начищенные до такого блеска, что в них можно смотреться, как в зеркало, и индейские шелковые ковры ручной работы, и лепные украшения на потолке, и картины на стенах, и рояль, и стены оклеены обоями – только представьте себе! – восхищенно восклицают они.

54

Саман – необожженный глиняный кирпич.