Короли в изгнании
Шрифт:
Разумеется, на том небольшом пространстве, на котором снуют парижские дачные поезда, в окнах вагонов видениями кошмарного сна мелькает немало чудовищных вилл — этих плодов вырвавшейся на свободу и резвящейся лавочнической фантазии, но ни одна из подобных вилл не выдерживает сравнения с «Причудой» Тома Льюиса, если не считать, впрочем, виллы его соседа Шприхта, великого Шприхта, знаменитого дамского портного. Эта важная птица тоже бывает в Париже только в часы приема заказчиц, с двенадцати до четырех, когда она дает советы по части одевания к лицу в своей обширной мастерской на одном из бульваров, а потом сейчас же уезжает к себе в Курбвуа. Тайна этого вынужденного уединения заключается в следующем: «дорогой Шприхт», «dear», как его называют дамы, хранит в ящиках своего письменного стола вместе с чудесными образчиками материй, вырабатываемых на его лионских фабриках, образцы тонкого почерка, бисер дамских ручек, облачающихся в самые дорогие перчатки, но этой интимной перепиской Шприхт волей-неволей и ограничивается, ибо он не принят в домах у тех, на кого он шьет, а связи в высшем
Стоит Шприхту возвести башенку — а Шприхт, как всякий немец, любит романтику: замки, долины, развалины, и питает особую страсть к средневековью, — и Д. Том Льюис сейчас же берется за постройку веранды. Если Том сносит стену, Шприхт валит все свои изгороди. Павильон, который построил Том, закрывал Шприхту вид на Сен-Клу. Тогда портной приподнял вышку своей голубятни. Том Льюис ответил на это надстройкой еще одного этажа. Шприхт в долгу не остался, и оба здания с помощью изрядного количества камней и рабочих рук продолжали расти в вышину до тех пор, пока в одну прекрасную ночь эти два непрочных сооружения не рухнули при первом порыве ветра. Шприхт, съездив в Италию, привез из Венеции гондолу, настоящую гондолу, и поставил ее в своей маленькой гавани — там, где кончались его владения. Проходит неделя — пф! пф! — прелестная паровая парусная яхта подходит к пристани Тома Льюиса, всколыхнув отражающиеся в воде кровли, башенки, зубчатые стены его виллы.
Жить на такую широкую ногу можно было только при Империи, а между тем последний ее час пробил. Война, осада, отъезд иностранцев явились настоящим бедствием для обоих дельцов, особенно для Тома Льюиса: нашествие пруссаков разорило его имение, в то время как имение Шприхта все же уцелело. Однако после заключения мира борьба между двумя соперниками возгорелась с новой яростью, только силы были теперь уже неравные: к прославленному портному вернулись все его заказчицы, а бедняга Том все еще находился в ожидании. Отдел «Справки по всем вопросам, сохранение тайны, быстрота исполнения» не приносил никакого, или почти никакого, дохода, а таинственный генерал не являлся более в контору агентства за секретным вознаграждением. Другой на месте Льюиса поостепенился бы, но это был сущий бес, а не человек: его неудержимо влекло к мотовству, что-то было у него в руках такое, что не позволяло им сжимать что-либо в горстях. А кроме того, перед глазами у Льюиса все время торчал Шприхт со своей родней: мрачные после недавних событий, предрекавшие близкий конец света, Шприхты построили в глубине парка копию развалин ратуши, ее полуразрушенных обуглившихся стен. В воскресные вечера развалины освещались бенгальскими огнями, и все Шприхты горевали вокруг них. В этом было что-то зловещее. Д. Том Льюис, напротив, назло своему сопернику, сделался республиканцем, праздновал возрождение Франции, устраивал состязания, парусные гонки, раздавал девушкам награды за добродетель, а в один из летних вечеров после очередной раздачи наград в порыве восторженной расточительности увез к себе в имение целый оркестр, игравший на Елисейских полях, — яхта шла под парусами в Курбвуа, а оркестр всю дорогу играл.
При таком образе жизни долги все росли и росли, но англичанин не унывал. Никто лучше его не умел сбивать с толку кредиторов апломбом, важностью, граничившей с наглостью. Никто — даже его на совесть вышколенные служащие не умели так, как он, с любопытством рассматривать накладные, точно это были палимпсесты{35}, а затем небрежно совать их в ящик. Никто, кроме него, не мог придумать столько уловок, чтобы не платить, чтобы выиграть время. Да, время! Вот на что всегда рассчитывал Том Льюис; он все надеялся, что когда-нибудь да подвернется ему выгодное дельце, такое, которое на образном жаргоне денежной богемы именуется «ловким ходом». Но как часто ни садился он в кеб, с какой лихорадочной поспешностью ни объезжал Париж, шаря глазами, скаля зубы, вынюхивая и выслеживая добычу, — годы шли, а случай для ловкого хода все не представлялся.
Как-то днем, когда в агентстве кишел всякий люд, к главному окошку подошел молодой человек высокого роста, с томным и надменным выражением, разлитым в его чертах, с насмешливыми глазами, с тонкими усиками на бледном, одутловатом, но красивом лице, и спросил Тома Льюиса. Служащий, введенный в заблуждение властным тоном незнакомца, решил, что перед ним кредитор, и уже постарался изобразить на своем лице высшее презрение, как вдруг молодой человек резким голосом, носовые звуки которого подчеркивали его дерзкий тон, потребовал «от этого наглеца», чтобы он немедленно довел до сведения хозяина, что его желает видеть иллирийский король.
— Ах, ваше величество!.. Ваше величество!..
В разноплеменной толпе, затопившей агентство, обозначилось движение любопытства, вызванное героем Дубровника. Из всех отделений стремительно выбегали служащие и вызывались проводить его величество к Тому Льюису, который еще не приезжал, но должен быть с минуты на минуту.
Христиан появился в агентстве впервые, так как до сих пор все дела с агентством вел старый герцог Розен. Но на сей раз дело было в высшей степени интимного, в высшей степени щекотливого свойства, и король не решился доверить его своему растяпистому адъютанту...
Речь шла о том, чтобы в течение двадцати четырех часов снять для наездницы, сменившей Ами Фера, меблированный особнячок с прислугой, с выездом и с некоторыми особыми удобствами для посетителей, а на такие фокусы способно было только агентство Льюиса.
В приемной, куда провели Христиана, стояли всего-навсего два широких молескиновых кресла, узкий и бесшумный газовый камин с рефлектором, словно отражавшим огонь, горевший в соседней комнате, и накрытый голубой скатертью круглый столик, на котором лежал торговый адрес-календарь. Комната была разгорожена пополам высокой решеткой с висевшими по бокам драпри, тоже голубыми, за решеткой виднелась конторка, на ней в образцовом порядке вокруг гроссбуха со стальными уголками на переплете, раскрытого и придавленного пресс-папье, были разложены перочинные ножички, линейки, суконки для вытирания перьев, стояла песочница, а над всем этим возвышалась длинная полка, уставленная книгами одинакового формата — торговыми книгами агентства! — их зеленые корешки выстроились, точно пруссаки на параде. Опрятность обособленного уголка, новенький вид у заполнявших его вещей — все это делало честь старому кассиру, который в настоящее время отсутствовал, но вся кропотливая жизнь которого, видимо, проходила здесь.
Итак, король, развалившись в кресле, до того плотно укутанный в меха, что из них вылезала только его голова, все еще пребывал в ожидании, как вдруг за решеткой послышался легкий и быстрый скрип пера, хотя до этого стеклянная дверь в склады, завешенная широкой алжирской драпировкой с прорезью, как в театральном занавесе, ни разу даже не приоткрылась. Кто-то писал за конторкой, и этот «кто-то» оказался не старым служащим с головой седого волка, которому только и сидеть в такой загородке, а прелестнейшей из всех юных особ, когда-либо листавших торговые книги. Заметив удивленный жест короля, она обернулась, и, пока она обводила его ласкающим взором, в углах ее глаз медленно погасали вспыхнувшие было искорки. Вся комната просияла от этого взгляда, а воздух комнаты был зачарован музыкальностью ее голоса, чуть заметно дрожавшего от волнения.
— Как долго вам приходится ждать моего мужа, ваше величество! — молвила она.
Том Льюис — ее муж!.. Муж обворожительного существа с тонким бледным лицом, с пышными, стройными формами, напоминающими формы статуэток Танагры{36}... Как очутилась она в этой клетке, и притом — одна? Зачем ей понадобились эти толстые книги? Ее маленьким пальчикам нелегко переворачивать их листы, белизна которых отсвечивает на ее матовой коже. И зачем она занимается делами в такой погожий день, когда на бульваре при блеске февральского солнца сверкают туалетами, улыбками, пленяют живым очарованием гуляющие дамы? Приблизившись к ней, Христиан сказал комплимент, в котором попытался передать всю сложность своих ощущений, но ему трудно было говорить — так колотилось у него в груди сердце, возбужденное внезапным, неукротимым желанием, какого этот испорченный, избалованный ребенок еще никогда не испытывал. Дело в том, что тип этой женщины лет двадцати пяти — тридцати был для него совершенно нов и так же далек от маленькой Колетты Розен с ее непокорными локонами, от Фера, державшейся с развязностью продажной девки, нахально глядевшей на вас своими подведенными глазами, как и от королевы с ее подавляющим, благородным в своей печали величием. Ни кокетства, ни вызова, ни затаенного высокомерия — ничего похожего на то, с чем он сталкивался в настоящем свете или же в кругу проституток высокого полета. Эту красавицу, по виду спокойную и домовитую, с чудными темными волосами, гладко причесанными, как у женщин, которые причесываются один раз, утром, на целый день, в простом шерстяном платье, отливавшем лиловым, можно было принять за самую скромную из всех служащих агентства, если б не два крупных бриллианта, свисавших с ее розовых мочек, и показалась она Христиану пленницей конторки, пленницей своих обязанностей, не то кармелиткой за оградой монастыря, не то восточной рабыней, тоскующей по воле за золоченой решеткой террасы. И еще усиливали сходство с рабыней ее застенчивая покорность, ее низко опущенная головка, а янтарный отлив кожи на висках и в верхней части лба, чересчур прямые брови и полуоткрытый рот придавали этой парижанке что-то азиатское. Христиан представил себе рядом с ней ее лысого обезьяноподобного мужа. Как попала она в лапы к этому паяцу? Это ли не разбой? Это ли не вопиющая несправедливость?
А милый медлительный голос продолжал извиняющимся тоном:
— Ах, как неприятно!.. Что ж это Том не едет!.. Скажите, пожалуйста, ваше величество, что вам угодно?.. Быть может, я сумею...
Король замялся и покраснел. Как воспользоваться ее непритворной любезностью для исполнения столь двусмысленного поручения?
По ее лицу скользнула улыбка.
— О, будьте спокойны, ваше величество!.. — настаивала она. — Книги агентства веду я.
И правда, в торговом доме чувствовалась ее власть: у овального окошечка, посредством которого убежище кассирши сообщалось со складом, поминутно вырастал кто-нибудь из приказчиков и шепотом докладывал ей о самых разнообразных вещах: «Приехали за роялем для госпожи Каритидес... Господин из отеля „Бристоль“ здесь...» Она, видимо, была осведомлена обо всем, отвечала каким-нибудь одним словом, одной цифрой, и король, ощущая крайнюю неловкость, невольно задал себе вопрос: неужели и впрямь этот ангел, слетевший в лавку, это воздушное создание посвящено во все плутни, во все проделки англичанина?