Короли в изгнании
Шрифт:
Ему ли, типичнейшей богеме, не знать все парижские ломбарды! В течение двадцати лет они служат ему подспорьем: зимой он сдает туда летние вещи, а летом — зимние... Как ему было за это время не усвоить, что значит «сбегать в ломбашку», что значит «отвезти вещи в Ломбардию»! Жаргон нищеты, который он изучил еще в юные годы, мгновенно воскрес в его памяти, и он невольно улыбнулся. А королева уже более твердым голосом продолжала:
— Я хочу попросить вас отнести туда... кое-какие драгоценности. Бывают затруднительные положения...
Тут она подняла на него свои прекрасные глаза, и, когда он заглянул в них, перед ним разверзлась тихая бездна нечеловеческого горя.
Короли — в нищете! Унижено безмерное величие!.. Что же это такое?..
В знак согласия Меро наклонил голову. Скажи он ей хоть одно слово — он бы разрыдался; сделай он хоть одно движение — он неминуемо упал бы к ногам бедствующей царицы. Но в этот миг его обожание королевы размягчила жалость. Сейчас королева казалась ему менее величественной, чем прежде, не так высоко стоящей над прозой жизни; в том горестном признании, которое она только что ему сделала, он ощутил нечто от мира богемы, нечто такое, что знаменовало для нее начало падения и что уменьшало разделявшее их расстояние.
Королева внезапно поднялась, взяла и положила на стол древнюю реликвию, всеми забытую под колпаком из горного хрусталя, — точно бросила горсть многоцветных драгоценных камней, Элизе вздрогнул.
— Корона!..
— Да, корона... Шестьсот лет владеет ею царствующий дом Иллирии... Ради того, чтобы ее защитить, гибли короли, лились потоки дворянской крови... Теперь пусть она нас поддержит. У нас больше ничего не осталось...
Это была чудная старинная закрытая диадема, изукрашенные пластинки которой сходились над шапкой алого бархата. На пластинках, на витом филигранном обруче, в чашечке каждого цветка, строением напоминавшего трилистник, на ажурных зубцах дуг, на которых держались трилистники, были вделаны все известные нам разновидности драгоценных камней, и взор любовавшегося короной пленялся прозрачной синевой сапфира, нежной голубизной бирюзы, заревым багрянцем топазов, пламенем восточных рубинов, изумрудами — каплями дождя на листьях, и таинственным опалом, и жемчугом цвета молочно-белого ириса. Но ни с чем не сравнимое зрелище являли собой усыпавшие всю диадему бриллианты, грани которых переливались тысячами огней со всеми их оттенками, и эта рассеянная искрящаяся пыль, это облако, насквозь пронизанное солнцем, растворяли в себе и смягчали блеск диадемы, и без того притушенный временем: так в глубине алтаря слабо мерцает серебряный светильник.
Дрожащий палец королевы коснулся диадемы в разных местах:
— Надо вынуть несколько камней... самые крупные...
— Но чем?
Они перешептывались, как преступники.
В зале, однако, никакого подходящего предмета не оказалось.
— Посветите... — молвила Фредерика.
Они перешли в застекленную веранду, и, плывя по ней, высокая лампа выкраивала из цельного мрака фантастические тени и расстилала в ночном саду световую дорожку, терявшуюся у дальнего края лужайки.
— Нет... Нет... Только не ножницами... — видя, что Элизе направляется к ее рабочей корзиночке, прошептала Фредерика. — Этими ножницами тут ничего не сделаешь... Я уже пробовала...
На кадке, где росло гранатовое дерево, которое всеми своими тонкими ветками тянулось к лунному свету, вливавшемуся сквозь стекла, они обнаружили садовые ножницы. Вернувшись с Фредерикой в залу, Элизе попытался кончиком ножниц приподнять огромный овальный сапфир, на который ему указала королева, но крепко вделанный кабошон не поддавался, скользил под железом, не желал выходить из гнезда. К тому же рука оператора, боявшегося попортить камень или сломать оправу, на золоте которой остались царапины от первых попыток, была рука слабая и неуверенная. Элизе это причиняло муки: его заставляли нанести короне оскорбление, с чем никак не могла примириться его душа роялиста. Ему казалось, что корона содрогается, защищается, отбивается...
— Не могу... Не могу... — отерев потный лоб, проговорил он.
— Ничего не поделаешь... — отозвалась королева.
— Но это же будет заметно!
Она улыбнулась насмешливо-гордой улыбкой:
— Заметно!.. А кто на нее смотрит?.. Кто о ней думает, кто, кроме меня, за нее страдает?..
Меро снова взялся за дело: он зажал между колен диадему, до того низко склонил над ней бледное-бледное лицо, что его длинные волосы лезли ему на глаза, садовые ножницы опять принялись ковырять и терзать ее, а Фредерика, высоко держа лампу, наблюдала за святотатством так же бесстрастно, как бесстрастно сверкали на столе, вместе с кусочками золотой оправы, камни, неповрежденные и все такие же прекрасные, несмотря на то что их вырвали с корнем.
Утром Элизе куда-то ушел, но к завтраку явился по звонку, сел за стол, однако в разговор почти не вмешивался — так он был чем-то взволнован и расстроен, хотя обычно являлся вдохновителем, душою застольных бесед. Его смятение передалось королеве, не возмутив, однако, безмятежности ее улыбки и спокойного звучания ее контральто. Завтрак кончился, а они долго еще не могли подойти друг к другу и поговорить на свободе, — их связывал этикет, правила поведения, принятые в этом доме, а также присутствие фрейлины и ревнивый надзор г-жи Сильвис. Наконец пришло время начинать урок. Пока маленький принц усаживался и раскладывал книжки, Фредерика завела с Элизе разговор:
— Что с вами?.. Что меня еще ждет?..
— Ах, государыня!.. Все камни — фальшивые...
— Фальшивые?..
— Да, весьма искусная подделка... Как же это могло случиться?.. Когда? И кто этим занимался?.. Значит, в доме завелся вор!
При слове «вор» Фредерика страшно побледнела. В порыве гнева и с отчаянием во взоре она процедила сквозь зубы:
— Вы правы... В доме есть вор... и мы с вами отлично его знаем... — Затем быстрым движением схватила Меро за руку, как бы заключая с ним тайный союз: — Но мы его не выдадим, правда?
— Никогда!.. — сказал Меро и отвел глаза: они поняли друг друга с полуслова.
VII
Народное гулянье
В первое майское воскресенье, воспользовавшись дивным, ясным, по-летнему погожим днем, до того теплым, что пришлось опустить верх ландо, королева Фредерика, малолетний принц и его наставник совершали прогулку в лесу Сен-Мандэ. Первая ласка весны, доходившая до королевы сквозь свежую зелень листьев, согревала ей душу, словно вешние лучи, освещавшие ее лицо под натянутым голубым шелком зонтика. Она была беспричинно счастлива; уютно устроившись в углу громоздкого экипажа, прижав к себе ребенка, она среди умиротворенной природы позабыла на некоторое время о жестокости жизни и отдалась задушевности и беспечности непринужденного разговора с Элизе Меро, сидевшим напротив них.
— Странно! — говорила она. — У меня такое чувство, будто я вас где-то видела до того, как мы познакомились. Ваш голос, ваш облик мгновенно пробудили во мне какое-то смутное воспоминание. Где же все-таки мы с вами встретились в первый раз?
Маленький Цара хорошо запомнил этот «первый раз». Встреча состоялась в монастыре, там, в подземном приделе храма, где г-н Элизе показался ему таким страшным. И в робком и кротком взгляде, каким ребенок смотрел на своего учителя, все еще мелькал отсвет этого суеверного страха... Но королева — королева была убеждена, что она видела Элизе до того сочельника.