Короли в изгнании

Доде Альфонс

— Alla fine sono stanca di fare gesti di questo monarcaccio... [8]

V

Д. Том Льюис, агент по обслуживанию иностранцев 

Из всех вертепов Парижа, из всех пещер Али-Бабы, которыми этот огромный город минирован и контрминирован, нет ничего более своеобразного, нет ничего более занятного, чем агентство Льюиса. Вы его видели, да его все видели, — по крайней мере снаружи. Оно помещается на углу Королевской и предместья Сент-Оноре, и стоит оно на самом бойком месте — все экипажи, которые направляются в Булонский лес или же возвращаются оттуда, проезжают мимо агентства, ни один из сидящих в экипажах при всем желании не пропустит зазывающей рекламы роскошного нижнего этажа, куда ведут восемь ступенек, не пропустит этих высоких окон из цельного стекла, на каждом из которых бросаются в глаза окрашенные киноварью, голубые и золоченые гербы наиболее мощных европейских держав, с орлами, единорогами, леопардами — со всем геральдическим зверинцем. На этой улице шириною с бульвар агентство Льюиса за тридцать метров невольно привлекает даже самые нелюбопытные взгляды. Все спрашивают: «Что там продают?» А между тем вернее было бы задать вопрос иначе: «Чего там не продают?» И правда: на каждой витрине красивыми золотыми буквами выведено: «Вина, ликеры, деликатесы, pale-ale [9] , кюммель, арак, икра, треска с перцем»; или «Мебель старинная и современная, обои, растения, ковры смирнские и исфаханские»; далее: «Картины известных художников, мрамор, терракота, оружие наилучших мастеров, медали, рыцарские доспехи»; в другом месте: «Размен, учет векселей, иностранная валюта»; или еще: «Всемирная библиотека, газеты всех стран, на всех языках», и тут же рядом: «Продажа и сдача внаем участков для охоты, купаний, дач», и наконец: «Справки по всем вопросам, сохранение тайны, быстрота исполнения».

8

В конце концов мне надоело все делать для этого горе-монарха... (итал.).

9

Светлое пиво (англ.).

Странное дело: от этого роенья надписей и сверкающих гербов рябит в глазах, и вы не в состоянии как следует рассмотреть выставленные на витрине предметы. Смутно различаешь бутылки необычных форм и цветов, стулья резного дерева, картины, меха, затем — на деревянных тарелках — надорванные свертки с пиастрами, пачки кредиток. Но вместительные подвалы агентства, окна которых, вровень с тротуаром, похожи на зарешеченные иллюминаторы, служат солидной и серьезной опорой чересчур кричащей выставке этого обширного торгового заведения: напоминая ломящиеся от товаров склады лондонского Сити, они призваны дополнить зазывающий блеск витрин во вкусе бульвара Мадлены. Чего-чего только нет в этих подвалах! Ряды бочек, кипы материй, нагромождение ящиков, сундуков, консервных банок, — заглянешь в эти бездны, и у тебя начинает кружиться голова: так бывает, когда стоишь на палубе торгового судна и взгляд твой уходит в глубину зияющего трюма, который загружают перед отходом корабля.

Столь хитро сплетенные, по всем правилам рыболовного искусства расставленные в самом водовороте Парижа сети агентства улавливают видимо-невидимо рыбки, и большой и малой, даже рыбешки из департамента Сены, самой увертливой из всех рыб, и если вы пройдете там часа в три дня, то сети к этому времени почти наверное будут полны.

У стеклянной двери, выходящей на Королевскую, высокой, прозрачной, увенчанной широким фронтоном из резного дерева (вход совсем как в магазине новинок или модных товаров), стоит швейцар в одежде, обилием галунов напоминающей военную форму, — завидев вас, он тотчас нажимает ручку, а в случае дождя протянет вам зонтик, прежде чем вы успеете вылезти из экипажа. Перед вами громадная зала, перегороженная барьерами и решетками с окошечками на множество отделений, на множество симметричных «боксов», тянущихся справа и слева. Ослепительно яркое солнце играет на натертом паркете, на панели, на мелкой завивке и безукоризненно сшитых сюртуках служащих, а служащие все до одного элегантны, приятной наружности, но по их облику и выговору сразу можно определить, что это иностранцы. Среди них вы встретите смуглолицых, остроголовых, узкоплечих азиатов, американцев с глазами цвета голубого фаянса и с ошейниками бород, краснощеких немцев. И на каком языке ни заговорит посетитель, он может быть уверен, что его поймут: в агентстве говорят на всех языках, за исключением, впрочем, русского, но ведь уметь говорить по-русски совершенно не обязательно, потому что сами русские предпочитают говорить на всех языках, только не на своем родном. Люди то подходят, то отходят от окошечек, на венских стульях сидят в ожидании мужчины и дамы, одетые по-дорожному, — смесь каракулевых шапок, шотландских шапочек, длинных вуалей, колышущихся поверх ватерпруфов, пыльников, клетчатых плащей, в которых мужчину от женщины не отличить, саквояжей на ремнях, кожаных сумок через плечо: типично вокзальная публика, размахивающая руками, разговаривающая громко, не стесняясь, с апломбом людей, возбужденных необычностью обстановки и образующих из нескольких языков разноголосый и в то же время слитный гомон, напоминающий тот, что стоит у продавцов птиц на Жеврской набережной. Тут же взлетают пробки от бутылок с pale-al’ ем и романеей, по дереву прилавков стучит дождь золотых монет. Непрерывно раздаются звонки, свистки в переговорные трубки, слышится шуршанье плотной бумаги при развертывании плана дома, приглушенные арпеджио пробующих фортепьяно, восклицания самоедов, сгрудившихся перед громадным портретом, нарисованным углем.

А служащие, перебегая от загородки к загородке, с угодливой улыбкой дают на ходу справки, называют цифры, фамилии, адреса и вдруг становятся величественными, холодными, безучастными существами не от мира сего, когда какой-нибудь потерявший голову несчастный, которого долго гоняли от одного окошечка к другому, наклоняется к ним и таинственно шепчет о чем-то, вызывая на их лицах выражение крайнего изумления. Иногда несчастный, возмущенный тем, что на него смотрят так, как глядят на смерч или на метеорит, теряет терпение и спрашивает самого Д. Тома Льюиса, который, конечно, поймет его с полуслова. На это ему с надменной улыбкой ответят, что Д. Том Льюис занят... что у Д. Тома Льюиса посетители!.. И не с такими пустяками, как у вас, и не такая мелкая сошка, как вы, почтеннейший!.. Да вот, посмотрите туда, дальше, дальше. Дверь отворяется. На секунду показывается сам Льюис — он величественнее всего своего персонала, вместе взятого, и величественность эта видна в его округлом брюшке, в его точно срезанном черепе, блестящем, как паркет агентства, в том, как он закидывает свою маленькую головку, в том, что он смотрит на всех свысока, во властном движении его коротенькой ручки, в той важности, какая звучит в его вопросе, который он задает нарочито громко, произнося слова с английским акцентом, «выполнен ли заказ его высочества принца Уэлского», в том, как он другой рукой плотно притворяет за собою дверь, ясно давая понять, что таких высоких особ, как та, которая находится сейчас у него в кабинете, ни в коем случае беспокоить нельзя.

Само собой разумеется, принц Уэльский сроду не бывал в агентстве и не думал ничего заказывать, но вы легко можете себе представить, какое впечатление производит это имя на толпу, заполняющую агентство, и на того заказчика, которому Том только что сказал у себя в кабинете: «Извините... Одну минутку... Я наведу справочку и сейчас вернусь».

Вранье, вранье! Нет в кабинете никакого принца Уэльского, как нет ни арака, ни кюммеля в затейливых бутылках на витрине, как нет ни английского, ни венского пива в загромождающих подвал бочках с набитыми на них обручами, и никаких товаров не развозят лакированные, раззолоченные, украшенные гербами повозки с инициалами Д. Т. Л. — подвижная, шумная реклама, развивающая бешеную деятельность, какой отличаются не только люди, но и животные, которые находятся на службе у Тома Льюиса: именно потому, что повозки совершенно пустые, они и мчатся с такой быстротой по самым лучшим кварталам Парижа. Пусть какой-нибудь бедняк, ослепленный всей этой мишурой, хватит кулаком по витрине, рекламирующей обмен денег, и запустит окровавленную руку в золото на тарелках — вытащит он оттуда всего-навсего горсть жетонов; если он захватит огромную пачку банкнотов, то при ближайшем рассмотрении окажется, что сверху лежит кредитный билет стоимостью в двадцать пять ливров, а под ним — пачка простой бумаги. Сплошная бутафория на выставках, в подвалах, везде, везде... Но откуда же, однако, берется портвейн, который дегустируют англичане? Откуда эти деньги, которые уносит русский помещик в обмен на свои рубли? Откуда эта бронзовая безделушка, упакованная для гречанки с островов?.. Ах, боже мой, все объясняется очень просто! Английское пиво приносится из соседнего кабачка, золото берется у менялы с бульвара, безделушка — из магазина «Разные разности» на улице 4 Сентября. За всем этим живо слетают служащие, которые, сидя в подвалах, ждут приказаний, передаваемых через переговорные трубки.

Для скорости они проходят соседним двором, а несколько минут спустя уже показываются на верхней ступеньке винтовой лестницы с перилами тонкой работы, украшенными стеклянными шишечками. Вот он, требуемый предмет, с гарантией, под маркой Д. Т. Л. Не стесняйтесь, ваше сиятельство: если он вам не нравится, мы вам его обменим, — подвалы агентства набиты битком. Правда, здесь с вас за него возьмут немного дороже, всего только вдвое или втрое, но зато вам не надо бегать по магазинам, где вас никто не понимает, несмотря на многообещающие надписи: English spoken [10] . Man spricht deutsch [11] , по этим бульварным магазинам, где иностранец, затурканный, одураченный, всегда находит одни поскребыши, остатки, заваль, парижский хлам, составляющий убыток для магазина, «предметы, вышедшие из моды», вещи с прошлогодней выставки на витрине, потускневшие не столько от пыли и солнца, сколько просто от времени. Ох, уж этот парижский лавочник, заискивающий и насмешливый, презрительный и назойливый! Конечно, иностранец больше к нему не пойдет. Он не желает, чтобы его и впредь так жестоко надувал владелец магазина; кстати сказать, не только владелец магазина, но и хозяин гостиницы, где он остановился, но и содержатель ресторана, где он обедает, но и извозчик, которого он подзывает на улице, но и барышник, который посылает его зевать в пустые театры. Зато он может быть совершенно спокоен: в торговом доме Льюиса, в этом хитроумно устроенном агентстве для иностранцев, где он найдет все, что душе угодно, его уж во всяком случае не обставят, ибо Д. Том Льюис — англичанин, а английские купцы славятся своей честностью и в Старом, и в Новом Свете.

10

Здесь говорят по-английски (англ.).

11

Здесь говорят по-немецки (нем.).

Д. Том Льюис — англичанин в полном смысле слова, начиная с тупых носков его квакерских башмаков и кончая длинным сюртуком, прикрывающим панталоны в зеленую клетку, кончая шляпой с высоченной тульей и крошечными полями, из-под которой выглядывает его круглая, красная, добродушная физиономия. Честность Альбиона читается на румяных щеках, полнота которых вскормлена бифштексами, на широком, до ушей, рте, на шелковистых белобрысых бакенбардах, неодинаковых вследствие привычки их обладателя в минуту душевного смятения одну из них, всегда одну и ту же, покусывать; она, эта честность, угадывается в его коротких ручках, в его пальцах, покрытых рыжим пухом и унизанных кольцами. Честным кажется и его взгляд из-под очков с широкими стеклами, в тонкой золотой оправе, до того честным, что, когда Д. Тому Льюису случается лгать — а ведь от этого трудно уберечься даже лучшим из людей, — зрачки его по причине какого-то странного нервного тика начинают вращаться вокруг своей оси, подобно кружащимся колесикам гироскопа.

Что отлично дополняет английский облик Д. Тома Льюиса, так это его кеб — первый подобного рода экипаж, появившийся в Париже, естественная раковина этого необыкновенного существа. Если ему предстоит разрешить более или менее сложный вопрос, если в его деле, как во всякой торговле, наступает минута, когда он чувствует, что приперт к стене, что попал в переплет, Том кричит: «Подать мне кеб!» — ибо он уверен, что в кебе его осенит. Он комбинирует, он взвешивает, он соображает, а парижане окидывают взглядом прозрачную коробку на низких колесах и видят в ней силуэт озабоченного человека, яростно кусающего правую бакенбарду. Именно в кебе задумал Том самые большие свои дела, которые он делал перед крахом Империи. О, это было счастливое время! Париж был тогда наводнен чужеземцами, но не приехавшими погостить, а поселившимися здесь навсегда, вывезшими из дальних стран свои капиталы только для того, чтобы пить, есть и веселиться в Париже. Тогда у нас жили и турок Гуссейн-бей, и египтянин Мехмет-паша, фески которых примелькались на берегах озера в Булонском лесу, и княгиня Верхачева, швырявшая деньги, которые она нажила на уральских рудниках, из всех четырнадцати окон второго этажа занимаемого ею дома на бульваре Мальзерба, и американец Бергсон, получавший огромные доходы с нефтяных промыслов, — доходы, которые целиком поглощал Париж. Впрочем, впоследствии Бергсон вернул с лихвой все, что он просадил. А набобы! Тьма-тьмущая набобов всех цветов: желтые, коричневые, красные, они пестрели на гуляньях и в театрах, они горели желанием сорить деньгами и наслаждаться жизнью, точно у них было предчувствие, что надо успеть опустошить это грандиозное увеселительное заведение до страшного взрыва, который сорвет крыши, разобьет зеркала и выбьет оконные стекла.

Прибавьте к этому, что Д. Том Льюис являлся необходимым посредником во всех удовольствиях, что от каждого разменянного луидора он хоть кусочек да отгрызал и что к его иностранной клиентуре присоединялись тогдашние парижские гуляки, любители редкой дичи, браконьеры, охотившиеся в запретных местах: они обращались к другу Тому как к самому изобретательному, самому ловкому агенту, да к тому же еще отвратительно говорившему по-французски, изъяснявшемуся с трудом, — в силу этого обстоятельства они охотнее, чем кому бы то ни было, доверяли ему свои тайны. Перед концом Империи все парижские скандальные похождения скреплялись печатью Д. Т. Л. На имя Д. Тома Льюиса, а не на чье-либо еще, была абонирована в Комической опере ложа бенуара № 9, где баронесса Мильс каждый вечер в течение часа слушала своего tenorino [12] , а затем, после каватины, спрятав за кружевной корсаж его мокрый от пота, вымазанный белилами платок, уезжала домой. На имя Д. Тома Льюиса братья Сисмондо, два банкира-компаньона, которые не могли оставить контору одновременно, сами того не подозревая, снимали пополам для одной и той же дамы маленький домик на улице Клиши. А конторские книги агентства за тот период! Сколько там увлекательных романов в несколько строк!

12

Теноришку (итал.).

«Дом с двумя выходами, при дороге в Сен-Клу. Плата за помещение, за меблировку, неустойка съемщику такому-то — столько-то».

А под этим:

«За комиссию генералу такому-то — столько-то».

«Дача в Пти-Вальтен близ Пломбьер. Сад, конюшня, два выхода, неустойка такому-то — столько-то».

И опять:

«За комиссию генералу...» Этот генерал занимает большое место в счетах агентства!

В те времена Том наживался изрядно, зато и транжирил он также изрядно — но не на карты, не на лошадей, не на женщин, а на удовлетворение своих капризов — капризов дикаря и ребенка, на удовлетворение прихотей своей фантазии, необузданной, чудаческой, не допускавшей никакого перерыва между возникновением мечты и ее осуществлением. Однажды он возмечтал об аллее акаций при въезде в его имение в Курбвуа, но деревья растут слишком долго, а потому в течение целой недели по берегам Сены, в тех краях совершенно голым, почерневшим от заводской копоти, тащились, лениво покачиваясь, длинные повозки с акациями, и по воде скользили трепетные тени их зеленых верхушек. Это имение, где Д. Том Льюис по обычаю крупных лондонских коммерсантов жил круглый год, некогда представляло собой обыкновенный загородный одноэтажный дом с чердаком, а теперь содержание его обходилось Тому баснословно дорого. Чем больший размах приобретала его деятельность и чем успешнее шли его дела, тем шире он распространялся — он все пристраивал и пристраивал, прикупал и прикупал: присоединил к своему имению парк, участок земли, а заодно уж и лесок, — так образовалось престранное поместье, в котором отразились его влечения, его поползновения, его чисто английская взбалмошность, которую еще больше уродовали и мельчили его буржуазные замашки и отсутствие вкуса. На крыше вполне заурядного дома с явно надстроенными верхними этажами протянулась итальянская терраса с мраморной балюстрадой, с двумя готическими башенками по бокам, — оттуда крытый переход вел в другой корпус, изображавший шале, с резными перилами балконов, с ползучим ковром плюща. Все это было выкрашено под мрамор, под кирпич, под шварцвальдскую игрушку, везде, куда ни посмотришь, башенки, зубцы, флюгера, на окнах — решетки, а в парке — топорщенье беседок и бельведеров, поблескиванье оранжерей, бассейнов, совершенно черный бастион громадного водоема, еще выше водоема — самая настоящая мельница, парусиновые крылья которой, чувствительные к малейшему дуновению ветра, кружились и хлопали под непрерывный скрежет осей.