Короля играет свита
Шрифт:
Ежели б некто всеслышащий мог сейчас проникнуть в мысли придворных, он был бы немало изумлен, потому что все эти разные, чужие и чуждые друг другу люди думали сейчас об одном и том же.
А именно: ну не странно ли, что католик Бонапарт послал свой флот для разгрома католического же ордена?
И не странно ли, что православный государь, надежда и опора всей греческой церкви [20] , готов подвергнуть смертельной опасности, собственную эскадру, предводительствуемую знаменитым адмиралом, лишь бы oтомстить за поругание католического ордена?
20
Греческой, византийской, ортодоксальной или схизматической называют православную веру.
Литта пришел в себя первым. Упал на колени, поймал сухонькую руку монарха, облобызал:
— Государь… вы воистину великий человек, заступник и друг угнетенных! Все мы должны, колено — преклоненно возносить молитвы за вас и ваше человеколюбивое сердце!
Завтра должно состояться собрание кавалеров-госпитальеров — я предъявлю братьям ультиматум, чтобы великим магистром взамен низложенного Гомпеша был избран российский император, доказавший свое сердечное сочувствие к делам нашего славного ордена.
“Ну, все, — безнадежно качнул головой Ростопчин, пораженный внезапным приступом прозорливости и понимающий, что дать Павлу такое обещание — все равно, что посулить козлу пустить его в огород с капустою. — Хуже этого ничего нельзя было придумать. Теперь его ничто не остановит!”
Он глубоко вздохнул, готовясь хоть что-то сказать, как-то помешать Литте, отвлечь внимание государя от его любимой игрушки, — но перехватил странный взгляд Талызина.
Ростопчин насторожился и немедленно придал лицу восторженное выражение. Минуту назад он вполне доверял этому человеку, однако сейчас в карих, острых глазах молодого генерала проскользнуло нечто, словами трудно определимое, однако вполне уловимое пронырливым умом человека, мгновенно взлетевшего из вялотекущего бытия на государственные высоты, каким был Ростопчин.
“Ого! Петруша-то умеет нос по ветру держать! Ишь, как зыркнул. Понимает, что государь будет теперь с этим магистерством носиться, как дурень с писаной торбой. Боже упаси теперь ляпнуть что-нибудь поперек.
О чем это мы с ним говорили, покуда дожидались приема? Не молвливал ли я чего-нибудь супротивного госпитальерскому поветрию, по воле императора захватившему двор, не насмешничал ли над иоаннитскими чудачествами?
Все, теперь при Петруше надо рот на замке держать! Зачем, ну зачем я его сегодня потащил с собой?! Видел в нем надежного человека, хотел, чтобы он потёрся в кабинетах, чтобы присматривался, учился. Да он сам кого хочешь научит притворству и лицемерию!”
И Ростопчин отвел глаза, ругая себя за то, что он, человек, по жизни никому не доверяющий, убежденный, будто всяк живет лишь для того, дабы вырыть яму ближнему своему, — что он поддался обаянию Петра Талызина и позволял себе в разговорах с ним некие высказывания…
Не то чтобы крамольные, нет, разумеется, — Ростопчин же не вовсе дурень, чтобы рубить сук, на котором сидит, вдобавок он искренне признателен императору, возвысившему его, Ростопчина, почти забытого при Екатерине Алексеевне, — ничего крамольного он бы не решился ляпнуть.
Однако насмешничал, было дело, над причудами государевыми… а кто при дворе над ними втихомолку, в кругу, близких, доверенных людей не насмешничал? Тем паче, что поводы подаваемы были ежедневно, чуть ли не ежечасно.
Вспомнить хотя бы, как, еще в бытность свою великим князем, Павел пересчитывал свечи, горевшие у него в комнате, на другой день сверяя это число с количеством оставшихся огарочков.
Однажды он велел высечь кучера, отказавшегося свернуть на дорогу, по которой не было проезда.
“Да ведь вы бы шею сломали, ваше высочество!” — сквозь слезы простонал несчастный.
“Пусть мне шею свернуть, но пусть слушаются!” — воскликнул вне себя Павел.
Вот хохотали втихомолку при малом дворе, ну а при большом, екатерининском, — во весь голос!
Столь же громкий хохот стоял, когда юный Павел нашел как-то раз в сосисках — своем любимом блюде — маленький кусочек стекла и потащил тарелку к императрице с криком: его-де убить вознамерились, потребно немедленно казнить всех — всех до одного! — поваров и кухонную прислугу.
А уж когда до России дошли слухи о поведении его высочества во Франции…
На каком-то придворном банкете Павлу показался подозрительным вкус вина. Тут же, при всех, так сказать, en plein salon [21] , наследник российского престола засунул три пальца в рот, чтобы вызвать у себя рвоту.
Подобное он учинил и за столом в Брюгге, почувствовав себя плохо после нескольких стаканов ледяного пива.
Когда речь заходила о действительной или воображаемой опасности для его здоровья, он становился просто невменяем от врожденной подозрительности (ну что ж, это вполне извинительно, если учесть, что отец его умер не своей смертью!) и забывал о своем желании “играть свою жизненную роль” как можно лучше.
21
При полном салоне (франц.)
Вообще же, о нем вполне можно было сказать, что это тщеславный простой смертный, исполняющий роль сначала великого князя, а потом государя.
Делал усилия казаться выше ростом, начинал ходить размеренно, величаво поворачивал голову…
Но когда возвращался к себе и снова принимал свои суетливые, всем досаждающие манеры, видно было, что он очень уставал быть все время величавым.
И в минуты этой нравственной усталости все старались держаться от Павла подальше.
Тогда свойственная ему нетерпеливость (с самого раннего детства он находился в состоянии постоянной спешки: торопился поскорее встать с постели — и лечь спать, поскорее сесть обедать — и выйти из-за стола, начать прогулку — и завершить ее) и нетерпимость (вечно все ему не нравилось, все было не по его!) принимала совершенно неудобоваримые формы.
Например, Павел требовал, чтобы температура в его спальне держалась зимой на 14 градусах, но чтобы печка оставалась при этом холодной (!). Ничего себе, да? Прежде чем лечь в постель, он проверял градусник и щупал печь.
Чтобы не навлекать на себя монарший гнев, прислуга незаметно натирала фаянс печи кусками льда!
Ну как, ради господа бога, не подсмеиваться над таким человеком?! Это был своего рода bon ton!
Теперь, однако, ясно, что при Талызине следует держать рот на замке. Вот незадача! Как это Ростопчин не заподозрил неладное раньше? А еще зовется среди своих хитрою лисою!