Корона, Огонь и Медные Крылья
Шрифт:
Принц, как будто, слегка смутился.
— Она — настоящая сахи-аглийе, — сказал он. — Женщины-птицы с трудом владеют собой. И вот она сопровождала патруль…
— Мне показалось, — возразила я, — что патруль сопровождал ее.
Принц рассмеялся.
— Женщины всегда все переиначивают к собственной выгоде, — сказал он. — Как бы ни было, я не позволю Молнии причинить вам вред. А воля Нут ясно видна в ближайших событиях: ты же прошла длинный путь и попала сюда необычным способом?
Я отпила травника и стала рассказывать. Совершенно не умею говорить кратко; тоненький месяц заглянул в зарешеченное окно, пока я добралась до встречи с грибами — но принц слушал внимательно, изредка предлагая вопросы. Когда я устала и замолчала, он сказал:
— Мне хочется, чтобы ты сейчас пошла со мной.
Я пошла; Шуарле сопровождал меня. Тхарайя провел нас по сумеречным коридорам, скудно освещенным факелами, со стенами из отшлифованного камня и копотью на стрельчатых сводах; в нишах стояли караульные воины-аглийе, которые обнимали себя за плечи и низко склонялись, увидев принца. Коридоры кончились резной деревянной дверью, высотой в полтора человеческих роста. Принц распахнул ее — и я вышла на узкую смотровую площадку, над которой простиралось бездонное звездное небо.
— Господин! — закричала я невольно. — Эта та самая странная башня, которую мне показала Нут во сне!
Принц улыбнулся и отпер дверь напротив той, в которую мы вышли. За дверью я увидела сумеречный зал со стрельчатым сводом, длинный ряд светильников в чашах, а в конце ряда — высокую статую Нут, укутанную в серый шелк.
— Я была тут во сне, — сказала я, чуть не задохнувшись.
Тхарайя кивнул и вошел в это языческое капище. Приблизившись к статуе богини, он преклонил колена и поцеловал ее бронзовую ступню. Шуарле сделал то же самое — но я не знала, смею ли, веруя в Господа, лобызать идола, и осталась стоять поодаль, не двигаясь от робости.
— Благодарю тебя, веселая госпожа, — сказал принц статуе, — за то, что играла моей жизнью и выиграла для меня удачу.
— Тхарайя! — воскликнула я. — Так нечестно! Это — мои шестерки!
Принц обернулся ко мне, улыбаясь, как мальчик — у него на щеках появились ямочки, а в глазах танцевали огоньки свечей, подобные хитрым бесам.
— Нет, прекрасная, — сказал он тоном пятилетнего шалуна, украдкой набившего карманы орехами и теперь намекающего на это, чтобы похвастать. — Это шестерки — мои.
В ту ночь мы проговорили почти до рассвета.
Шуарле дремал, сидя на полу у моих ног; он положил руки на край постели, а голову на руки. Глядя на него, мне хотелось зевать, но принц меня будил.
Ему хотелось слушать про север, про мой далекий дом. Я начала рассказывать ему, как и Шуарле, кажется, слишком восторженно; время и печаль начистили мои воспоминания до блеска, как песок чистит серебро — и его высочество, кажется, заметил, что я больше мечтаю, чем говорю по существу. Он начал задавать вопросы.
Вероятно, Тхарайя спрашивал резче, чем мужчина обычно спрашивает женщину: о дворе моего отца, о моей матери, о политике — хотя я, вряд ли, могла бы удовлетворить его любопытство по этому вопросу в должной степени. Потом он принялся спрашивать о моей собственной жизни, и очень смело. Впрочем, здесь самые разные люди на диво спокойно говорили о вещах, совершенно не обсуждаемых вслух. Его высочеству, к примеру, показалось несколько неправильным мое длительное пребывание в монастыре, в окружении одних лишь монахинь, дам незамужних и о супружеской жизни не знающих. Принц стал смеяться надо мной, не зло, но довольно обидно, говоря, что из-за дуэний святой жизни я боюсь мужчин.
— Вот еще, — сказала я. — Если бы я боялась, я бы вообще не смогла говорить. Ты ведешь себя любезно, но неприлично; девушка, более робкая, чем я, просто не смогла бы вымолвить ни слова в твоем обществе.
— Ты должна говорить, — возразил Тхарайя. — Иначе как же я смогу выучить язык твоей страны?
Я удивилась
— Зачем тебе? Ты собираешься беседовать с послами?
Принц загадочно улыбнулся.
— Если прибудут послы, с ними некому будет беседовать, — сказал он. — Не тебя же, робкую женщину, делать моим толмачом!
— Не так я и робка! — возмутилась я. — Ты специально дразнишь меня?
— Толмач должен не бояться никаких слов, — сказал Тхарайя. Перейдя с делового разговора на веселую беседу, он тут же начал вести себя, как мальчик. — Клянусь честью, есть много слов, которые ты не сможешь произнести в присутствии мужчин.
— Ты собираешься с ними браниться? — спросила я не без капельки яда. — Скверными словами, да? Которые зазорно говорить девушке? В таком случае, позволь мне усомниться в успехе переговоров.
— Я не о брани, — сказал принц. — Я о простых вещах. Тебя смущает все. Тебя смущают даже хвосты аглийе.
— Ты не прав, — сказала я и, вероятно, покраснела, потому что его высочество расхохотались уж совсем бессовестно. — Я хотела сказать, — поправилась я, — что я… мне, в сущности, нравится, как это выглядит.
Тхарайя улегся на тахту, уставился на меня снизу вверх, повиливая хвостом, как пес, и спросил очень весело:
— Что — "это", Лиалешь? Ну скажи!
Я прижала руки к горящим щекам и прошептала так громко, как сумела — глядя, к сожалению, в пол, а не на принца:
— Хвост.
Шуарле проснулся от смеха принца и тоже смотрел на меня снизу вверх и улыбался. Я поразилась, как мужчины могут держаться так низко, а ощущать себя так высоко. Его высочество протянул мне хвост, как протягивают руку.
— Перестань бояться простых вещей, Лиалешь, — сказал он так, как обращаются к маленьким детям. — Нам с тобой предстоит множество более сложных дел, чем излечение робости перед хвостами, — взял меня за руку и притянул к себе.