Корона, Огонь и Медные Крылья
Шрифт:
Простите мне это маранье. Я так тщательно и скучно припоминала свой последний день перед отплытием отчасти потому, что уже тогда чувствовала кожей лица дыхание ужасного вихря, изменившего весь тщательно продуманный план моей жизни и показавшего мне мир непредсказуемой и необъяснимой стороной. Моя душа уже тогда, когда я стояла и смотрела на далекий размытый горизонт, изнемогала от ощущения близости страшного чуда. Когда я пыталась намекнуть на тревогу и тоску своим дамам, им казалось, что я просто-напросто боюсь, что корабль утонет, и они дружно обвиняли меня в малодушии — но мысль о смерти казалась мне самой незначительной из всех моих страхов… и самой несбыточной.
Тем утром меня разбудила Булька: запрыгнула на кровать — и давай лизаться! Ну да, она-то, мошенница, уже выспалась, и ей было очень не по нраву, что я все еще сплю. Булька, видите ли, желала кушать и выйти на двор — и именно со мной, а не с дежурным лакеем.
Лизала меня и топталась по Шарлотте — картина! Вообще-то Булька не такая уж и мелкая, королевский пойнтер, вполне увесистая скотинка — из того заключаю, что пробуждение Шарлоты случилось куда повеселей моего. Это я уж про то не говорю, какая у нее оказалась помятая физиономия спросонья! На щеке отпечаталась подушка, а в волосах торчит перо.
Гусыня, сущая гусыня!
И эта гусыня еще и голос подала:
— Доброе утро, ваше драгоценнейшее высочество! — и потянулась лобызать ручку, которую я отдернул: мастика для губ у ней размазалась до самого подбородка. — Мой бесценный принц, не могу ли я покорнейше попросить вас об одолжении: уберите, сделайте милость, суку из постели!
Скажите пожалуйста!
— А позволь-ка уточнить, — сказал я с иронией, — какую это суку ты имеешь в виду? Сдается мне, что одну суку надо было убрать из постели еще вчера вечером, перед тем, как она заснула и вымазала мои простыни своими румянами!
Разумеется, дуреха тут же сперва покраснела и вытаращила глазки, а потом кинулась извиняться, лизаться и клясться. Сначала мне ее с утра совершенно не хотелось, но потом пеньюар на ней распахнулся, и я все-таки позволил ей заслужить прощение, ха! Грудь у этой белобрысой шлюхи — хоть куда, что ни говори.
Только потом выставил. Выскочила со всем своим скарбом — с тряпьем, с гребнями, раскосмаченная — на радость дежурным! Хотя, они уже привыкли, наверное.
Я почесал Бульке животик и позвонил камергеру, чтобы тащил одежду. Вместе с камергером вломились мои бароны; я одевался и слушал, какие на свете новости.
Жерар болтал о чудесах: что наставнику Храма Всезрения Господня было видение — поток лучей, а в нем бабочка; что на площади Благовещенья монахи собирают милостыню для бабы, которая расшиблась на лестнице, став кривой и горбатой, а от Взора Господня с молитвою прозрела и выпрямилась; что где-то на северном побережье рыбаки видали Морского Змея — и другое забавное. Я слушал и улыбался; Жерар — хороший парень, умный и симпатичный, хоть его мамаша и из Приморья родом.
Потом Стивен рассказал, что в лавке на пристани купец с континента показывает клинки из узорной стали стократной проковки, которые легко разрубают лист меди. Что у купца там есть такие сабли, морские тесаки и разные ножи; стоит это бешеных деньжищ, но ведь какая красота!
Стивен — славный, но дубина. Он — здоровеннейший парень, отменный боец, мой фехтовальный партнер, лучше и требовать нельзя, он верный, любит меня истово — жаль только, что слишком глуп, бедняга. Ну что он мне это рассказывает? Денег-то вечно нет…
Конечно, было бы здорово сходить к этому купцу, посмотреть… Сабля из узорной стали, а?! Как у этого рыжего посла, который резал на спор пучок конского волоса в воздухе! Ну да, поглядеть, слюной покапать и сказать: "Ничего, ничего вещица, но я пришлю за ней потом". Или — что?!
Чужому купцу не скажешь: "Почтенный, тебе заплатят после"! Заартачится. Так что ж остается? Мои земли — одно название, дохода с них на сбрую для лошадей не хватает. К Толстому Энгелю идти занимать — или к отцу клянчить?! Ну да, Энгель потом с тебя шкуру спустит, потребует, Господь знает, каких услуг, а отец не даст и скажет: "У вас, Антоний, есть имение и возможности"! Отец считает, что я должен жить, как поденщик, прикидывать, хватит ли денег на дюжину перчаток или полдюжины будет довольно! Вот жизнь у наследного принца! Медный грош впору ребром ставить, чтобы не совсем бедствовать. Пошло и глупо.
Я уж совсем хотел его прервать, чтоб лишний раз не расстраиваться, но тут ко мне в будуар Эмиль ввалился, младший братец, будь он неладен! Булька на него тут же прыгнула, а он сел на корточки — и давай с ней лизаться и сюсюкать: "Булечка, Булечка!"
Я швырнул в Бульку перчаткой, чтобы не валялась перед всякой вошью на пузе и не мельтешила хвостиком, и спросил, холодно:
— Что надо, Эмиль?
Ах, дамы и господа, ну как он всегда удивляется! Кукольными ресницами хлоп-хлоп:
— Отчего же вы не в духе, братец Антоний? Я хотел вас обрадовать, пришел сказать, что Мартин приехал. Он же очень торопился, думал, опоздает на вашу свадьбу — это ему повезло, что корабль ее высочества так задержался…
Я чуть не бросил в него второй перчаткой. Сразу угробил мне настроение наповал, тварь мелкая.
Терпеть Эмиля не могу. Сопля в сахаре. Мартин тоже не подарок, но он хоть родной брат, а этот убогий — сынок мачехи. И вылитая государыня, прах меня побери! За что и любим батюшкой, сентиментальным на старости лет: "Ах, Лизабетта, у Эмиля совсем ваши глаза!"
Точно. Глаза совершенно бабьи, влажный такой взгляд. Абсолютно как у мачехи. В тринадцать лет парень может хоть что-то соображать — другие-то в тринадцать армиями командовали — а этот только кидается ко всем со своим сюсюканьем, смотрит на людей, как щенок пуделя — ах, как восхищенно и доверчиво! — и поминутно улыбается. Принц, прости Господи…
Когда вижу его, ужасно хочется ему врезать пару раз. Просто руки чешутся — чтобы расплакался! И ведь точно расплачется, хлюпик: ах, какое болезненное дитя, оружия, страшнее вилки, отродясь в руках не держал, на охоту не ездит — ему жалко. Жрать дичь ему не жалко, а убивать ему жалко! Вошь ничтожная. Лицемер поганый…