Корона, Огонь и Медные Крылья
Шрифт:
— Ваше высочество, брат Бенедикт пьян до бесчувствия, а ваши люди ведут себя… отвратительно.
Что меня всегда ужасно радует, так это когда сама судьба наказывает такого типа. По заслугам, ха! Бароны, конечно, посмеивались у меня за спиной, но я сделал серьезное лицо и сказал — строго:
— Так вы, брат Доминик, вздумали жаловаться мне на этих подвижников, готовых умереть за Господа?
Стивен так фыркнул, что выплюнул вино на скатерть. А этот гаденыш на него зыркнул без малейшего благочестия, злобно. И уставился на меня. А я сказал:
— Ты что тут стоишь?! Ты кто, штатный фискал или монах, а, Доминик? Твоя служба — обращать грешников к добру, так вали, обращай! — и кто-то из баронов свистнул, как гулящей девке.
Он, клянусь Господом, чуть не разревелся! Только злость помешала. Сжал кулаки, повернулся на каблуках и вышел. Альфонс свистнул ему еще разок — за дверью его, похоже, дожидались. Я со смеху чуть не помер!
Когда все отмеялись, Жерар сказал, все улыбаясь:
— Ваше прекрасное высочество, ваши волкодавы же его размотают на нитки! А язык неверных больше никто не знает…
— Да и плевать нам на их язык, — ответил я. — О чем нам с ними беседовать!
А Жерар, все-таки умный парень, как я считаю, грустно сказал:
— Но ведь война, ваше высочество. А если понадобится допрашивать пленных? Или читать чужие донесения? Придется помешать солдатам веселиться…
Альфонс икнул и сказал:
— Точно, ваше бесценное высочество. Как бы нам не пришлось отвечать перед Иерархом за эту сволочь! Тоже мне монах, духовной кротости — ни на хвост свинячий!
Ладно, вышли. Заглянули в кубрик — картина! Я подумал — задержаться минут на десять было бы еще смешнее. Даже хотел тихонько постоять в сторонке, пока… ну пока ему окончательно мозги не вправят — но тут Жерар заорал на весь океан:
— Принц идет!
Эти двое, которые гаденыша держали, отшвырнули его в сторону, как паршивого котенка — сделали вид, будто ничего дурного не имели в виду. И все вокруг, пьяны или нет, но приняли благочестивый вид. Я сказал:
— Ай-яй-яй, кто же так ведет себя с духовным лицом! Это же совсем, клянусь честью, нехорошо!
Орел с Оком Господним, выколотым на бицепсе, ухмыльнулся и сказал:
— Да какое он духовное, ваше прекрасное высочество! Сам напросился… — смешно смотреть, как такой волкодав виляет хвостом и оправдывается. — Вы, прекрасный господин, слишком уж милосердны!
— Ребята, — сказал я отеческим тоном, — разве это способ учить добру, а?
Они, конечно, тут же догадались, какой способ лучше, ха! Вытряхнули его из остатков балахона и вломили, как матросу, куском просмоленной снасти, завязанной в узлы. Что ж, тоже вышло забавно!
Я хотел их остановить, когда гаденыш начнет орать, но он оказался такой злобной и упрямой сволочью, что молчал до упора. Мне пришлось-таки вмешаться, когда стало похоже что он вот-вот сдохнет. Может, и зря.
Зато потом, уже до самого берега, этого Доминика было не видно и не слышно. Брат Бенедикт мне говорил, что еще пытался заботиться о его душе, наставлял насчет смирения, но гаденыш есть гаденыш. Как был упрямым злыднем, так и остался. И на глаза мне не попадался до самого берега.
А каков был берег, дамы и господа! Я сам просто очаровался этим местом: такой милый зеленый бережок, так тепло, такое солнце… Здесь было так красиво — я даже не ожидал, что может быть настолько красиво. Красивее, чем на любых картинках. Океан весь играл солнечными пятнами, как живой, но берег-то был еще живее.
И я точно решил, что Асурия мне подходит. Что я ее, может быть, вообще возьму себе. Потом. Когда моя армия согнет этих поганых язычников в бараний рог. Обращу тех, кто выживет, в истинную веру, прижму покрепче — и такая веселая жизнь пойдет… У меня даже дух захватило от этих чувств, похоже было на влюбленность — ну, знаете, в какую-нибудь очень хорошенькую и очень капризную, с которой, точно знаешь, что намучаешься, но вся суета стоит ночи.
Я впервые понял, что ту корону, которой дома ждать-не дождаться, теперь можно и по боку. Ах, Господи, твоя воля! Я подумал, какая у меня тут будет корона, какая земля, какие сокровища — нет, это была удачная мысль, насчет похода! Господь внушил, Господь!
Первый же город мне очень приглянулся, прямо как пирог на столе. Издали он был не белый, как я привык, а ярко-красный, почти оранжевый. На зеленом. С этими корабликами на синей воде, совсем как игрушки — две щепки и парус. Картинка.
Этот город был весь из башен и стен, но не похож на крепость — хрупкий какой-то, будто из вафель. Мне на минуту даже жаль стало его рушить, но тут представилось, что под этими вафлями — золото, груды золота, а дальше за ними вся эта чудесная земля, которая будет моя — и всю эту блажь как рукой сняло.
Так что я приказал открыть огонь со спокойной душой.
Помилуй, Господи, меня, грешного — не пристала монаху гордость, но нет сил бороться. Веровал истово, что его святейшество истинный провидец, верую и нынче… все он проницал и зрел, только пекся о слугах Престола Небесного, более сведущих и более нужных его двору, чем я, недостойный. Не о престиже Святого Ордена, нет — забота о престиже вместна, когда в начинании и впрямь есть хоть какая-то тень святости — просто о жизнях присных своих пекся.
Я — не присный и в свиту Святого Отца нашего попал по случаю, лишь благодаря склонности к изучению чужих наречий. Настоятель нашей обители во имя Подвижника Феликса, беседуя с послом Иерарха отозвался обо мне с похвалой, как об искусном переводчике. Тот сообщил его святейшеству, а впоследствии при дворе Иерарха понравился мой перевод сочинения Дхаан-Шеа под названием "Дорожная пыль". Не знаю, благочестивым ли огнем я горел, переводя сию поэму, но был уж точно одушевлен тою же любовью к сущему, что и древний языческий поэт, с которым я несравним талантом и который покинул мир, не узнав истины, а лишь ее предчувствуя. Вероятно, Святой Отец именно это и оценил.