Корона, Огонь и Медные Крылья
Шрифт:
Он был настоящий, этот мертвяк! Эта тварь, которая разрыла свою яму и вылезла! Чтобы попытаться перепугать своего сюзерена! Сволочь!
Я рявкнул: "Убирайся вон!" — и швырнул в него подушкой. Думал, подушка пролетит насквозь, как через привидение — а она ударилась об его тело и плюхнулась на пол. Жерар даже не шевельнулся, зато Альфонс подскочил, как ужаленный, шарахнулся, закашлялся и схватил себя за горло — только без ужина ему блевануть оказалось нечем. Стивен, у которого ума всегда было меньше, зато храбрости и здравого смысла побольше, выскочил в соседнюю комнату — будить брата Бенедикта.
А
И этот истеричный сопляк Альфонс все чиркал и чиркал кресалом, чтобы зажечь свечу, а свеча и не думала зажигаться.
Бенедикт вломился в комнату с горящей свечой, Священным Писанием и парой солдат. Как вломились — так и замерли на пороге. У Бенедикта челюсть отвисла и затряслась, а волкодавы попятились — детки перепуганные. Меня заколотило от ярости.
— Брат Бенедикт, — говорю, — ад разрази! Уберите отсюда мертвеца, в конце концов! Сколько можно сопли сосать?! Вы его отпевали или нет?
А Бенедикт посмотрел на меня беспомощно, как девушка на расстегнутую ширинку, и промямлил:
— Ва-ваше высочество! Я же не экзорцист! А в тело же вселились демоны, это же очевидно!
И никто из них даже не подумал приблизиться к Жерару. А Жерар пялился на меня, как Страшный Суд. Молча. Чуть-чуть покачиваясь, как пьяный.
— Бенедикт, — говорю, — мне наплевать. Уберите труп, а то я за себя не ручаюсь. Вы духовник или нет?
Он вздохнул, обреченно так, и запел. Волкодавы и бароны дружно подули через левое плечо и полезли за ладанками. Только Жерар даже не шевельнулся. Теперь и меня начало тошнить — мертвечиной воняло нестерпимо.
Стивен выбил стекло в окошке, поглядел на меня виновато и говорит:
— Воздух спертый, ваше высочество.
А этой мертвой сволочи, Жерару, и на сквозняк, и на толпу, и на Бенедикта с его молитвами было очевидно плевать. Волкодавы переглянулись, и один сказал громким шепотом:
— А если все встанут? Человек пятнадцать потеряли…
Вот только этих разговорчиков мне не хватало!
Я ему сказал ласково:
— Если хоть кто-нибудь об этом узнает, я всех, кто в этой комнате присутствовал, прикажу повесить. За ноги. А внизу костер развести.
Они заткнулись. Тихо стало, слышно, как на улице сверчок трещит, как Бенедикт бормочет и как у Альфонса зубы лязгают. А мне от злости было совершенно не страшно.
— Ну вот что, святой брат, — говорю. — Если вы труп уложить не можете, тогда я сам пошел отсюда. Развлекайтесь с ним хоть до рассвета, а мне спать хочется.
Обошел Жерара и вышел. Слышу, за спиной все замолкли. Обернулся.
Жерар, эта дохлая тварь, эта падаль нечестивая, тащился за мной! Еле ноги тянул, припадал на бок, изо рта потекла какая-то дрянь — но не отставал. Волокся ровно в двух шагах от меня.
И вонял.
Я сел на койку Бенедикта — и труп остановился, пялясь на меня. Пламень адов! Я сжал кулаки — очень хотелось врезать Бенедикту по морде, наотмашь. Он отпевал, святой человек! Он — духовник или кто?! Это же не демон, не адская тварь, не чудовище! Просто беспокойный труп! Мой бывший
А если бы демон?! Вот если бы вправду демон?! Что бы Бенедикт запел тогда?! Впервые за все время, которое он мой духовник, я всерьез на него разозлился. Чем пить, лучше бы Писание почитал лишний раз!
Бенедикт стоял за спиной мертвяка, гнусил, трясся, потел; Стивен вытащил саблю, но не осмеливался потыкать труп ее острием, а так — помавал в воздухе рядом с Жераровой спиной. Альфонс прислонился к косяку, зеленый, очень похожий миной на Жерара. А я вдруг понял, что этот труп так и будет за мной таскаться — вот тут и стало пронзительно жутко.
Нестерпимо.
Господи, Владыка милостивый, спаси нас всех от погибели душ!
Весь этот бесконечный и ужасный день я просидел взаперти.
Кладовка, в которой меня заперли, имела единственное крохотное оконце под самым потолком, откуда, подобно как бы обструганному бруску из желтого теплого дерева, падал косой поток света. Вещи вытащили грабители, забыв лишь затертый до сальности старый матрас и обронив круглый точеный футляр с палочками сандалового курения. Я держал этот футляр в руках и вдыхал сладкий сандаловый запах, потому что иначе мне все мерещился невыносимый смрад горящего мяса. Мал был сад вокруг этого дома — и звуки, доносящиеся снаружи, резали меня, словно раскаленные ножи.
В особенности ужасны были вопли женщины, исторгнувшей из груди страшные проклятия перед тем, как умереть от рук насильников — и захлебнувшийся плач младенца. Я лежал на матрасе, зажимая уши — и слышал, а молитвы не утешали и не смягчали души моей. Я не создан Господом для войны, я ненавижу войну, я ненавижу зло! Я чувствовал безнадежную тоску — и в смятении сердечном упрекал моего Господа за попущение убийцам, забыв обо всем, во что истово верил ранее. Господь зрит, не вмешиваясь — а воздаяние не от мира сего, вспоминал я, но и святые слова не утешали отчаяния.
Господь зрит, не вмешиваясь — и Всезрящее Око его не источает горьких слез над разбитыми судьбами и сломанными жизнями творений его?! Я измучил себя, пытаясь вместить эту мысль — но не вместил.
К вечеру жажда от жары, пыли и запаха дыма стала нестерпимой. Я молитвою боролся с гордыней, мешавшей мне обратиться к стражникам с просьбой о глотке воды — но к гордыне присоединился и разум, говорящий, что эти люди, нечестивые и жестокие, поносящие меня за то, что охрана моей особы отрывает их от приятных занятий вроде разбоя и убийства, лишь позабавятся моей нуждой, а воды не принесут. Говорил же один из них, ражий мужичина, заросший шерстью по глаза: "Этот монах продал душу Тем Самым и знает чернокнижие. Недаром же он понимает безбожный лепет язычников" — а второй, бритый, косоротый, отвечал: "Его высочество поглядят, не поманил ли этот отступник своими голубями нечистую силу — и, коли поманил, сожгут поганца на соломенном костре, не глядя на его балахон, подпоясанный вервием". Они оба забыли, что я — писец Иерарха… да, признаться, я и сам начал забывать это.