Корона, Огонь и Медные Крылья
Шрифт:
— Не волнуйтесь, ваше высочество, успокойтесь, — а я его перебил:
— У тебя, похоже, ни нервов, ни жалости! — и он отстал меня со своими глупостями.
А рыженькая вся дрожала, как листочек, бедняжка. Дуболомы ее выпустили, она отпрянула к изгороди, там стояла, косилась и фыркала. Как я потом ее уговаривал! Кокетничал с ней, нежнее, чем с честной девочкой, оглаживал, фрукты ей предлагал, кусочки белого хлеба… называл ее Душенькой и Красотулей, только она не слишком-то хорошо меня понимала, глупенькая дикарка. Я даже думал послать за гаденышем, чтобы он ей перевел — но лошадка потихоньку перестала дичиться.
И я ее взял себе. Первый трофей, который сильно меня порадовал.
День вышел очень тяжелый, кровавый и грязный. И отпевать пришлось многих. И Жерара мне было жаль, жутко жаль, он по-настоящему преданно меня любил, но все равно отлегло от души, когда его закопали — слишком уж тело мерзко выглядело. И спокойно в городе так и не стало, хотя у всех, по-моему, было такое чувство, что и живых-то тут не осталось. А солдатам пришлось, проклиная все на свете, закапывать издохших язычников, потому что на жаре мясо начинает гнить уж очень быстро.
В общем, дурной день. Но все думали, что ночь будет лучше. Все из-за того, что вечер пришел очень славный, обманный вечер: с моря дул ветерок, стало свежо, и даже сквозь гарь и падаль чувствовалось, как розы пахнут. Лошади успокоились, а собак, брехучих и тех, которые выли, солдаты перебили, чтобы не давили на уши. И сами не орали, даже пьяные. Тишина наступила.
Чуть не сказал "как на кладбище", ад разрази! Мне не нравилось, как оно все вышло. Днем нравилось, а вечером разонравилось. Азарт прошел и что-то такое появилось… досада какая-то. Недовольство.
Разве я так хотел? Я же думал, что в первом городе всю первую ночь буду кутить с баронами, а вокруг будут черномазые девки — в смысле, черномазые, конечно, но красивые и совершенно распущенные. Любви, вина и золота по горло! Что язычники перепугаются пушек и прочего, с перепугу нас зауважают — и может, Бенедикт кого-нибудь окрестит. Что все это выйдет весело и душеспасительно. А вышло…
Дерьмо какое-то вышло.
Разве я думал, что тут выйдет такая бойня? И грязища?
А девки тут бешеные… и беднягу Жерара убили слишком уж глупо и противно… и сгоревшие воняли так, что вся одежда, кажется, паленым мясом пропиталась… и вина нет. И золота оказалось куда меньше, чем ожидалось. Но самое главное — обращать-то, в общем, некого. Кругом только мертвецы, наши и чужие. И то ли скучно, то ли гнусно как-то.
Из всех наших по-настоящему пьян был только брат Бенедикт. Он, наверное, с корабля флягу захватил — и теперь сидел в саду под цветущим деревом, совершенно восковым, как ненастоящее, и пел псалмы. Благочестиво, но, почему-то, раздражал.
Наверное, умнее всего было бы на корабль пойти — только совершенно не хотелось на корабль. Скучно. Он мне вдруг надоел до невозможности, просто как тюрьма какая-то плавучая, из которой только что с великими трудами выбрались. Я только подумал, как там от всего несет рыбьим жиром, и гальюном, и солониной, и потом, и блевотиной — и сразу стало противно. Так что мне устроили что-то вроде походного жилья в местном домишке поприличнее. Спальня прямо-таки шикарная попалась — на постель впятером можно улечься, все в атласе и шелку, куча подушек. Пахнет чем-то приятным. Трупы оттуда убрали, а кровью никто не напачкал. Хорошо, в общем.
Я устроился в этой спальне и приказал зажечь свечи. От них пошел отличный запах, сладкий и терпкий, медовый. Еще я бы выпил, но за вином надо было посылать на корабли, а этого, почему-то, не хотелось. И я вдруг начал нервничать непонятно отчего. Командиры волкодавов расставили караульных, а я еле сдерживался, чтобы не пойти проверять посты. Чем ярче закат разгорался, тем больше становилось не по себе; принесли ужин, а кусок в горло совершенно не шел. Казалось, что мясо падалью отдает. Я посмотрел, как Стивен и Альфонс едят, и подумал, что, на самом деле, не мне одному кажется.
Они вообще-то не дураки пожрать — а тут еле дотронулись. А этот идиот Альфонс опять побежал блевать после того, как съел кусок жареного гуся. Меня это уже начинало бесить: слабак, кишка тонка — сиди дома!
Уже хотелось отослать баронов и позвать к столу волкодавов. Одно остановило — не годится нарушать традиции. Еще вообразят невесть что, если усядутся ужинать с будущим королем…
И все-таки порадовало, что Бенедикт пришел, хотя был еще и не вполне трезвый. Он начал очень бодро проповедовать насчет упорствующих и коснеющих во грехе, похихикал над дикарями, рассмешил всех, успокоил… Я подумал, что хорошо бы ему остаться где-нибудь поблизости — и приказал постелить ему в соседнем закутке, где стояла низенькая кушетка и деревянные идолы. Ну, идолов-то выкинули — а Бенедикт водрузил на стену образ Всезрящего Ока, и сразу стало уютно.
Рядом с Бенедиктом эта ерунда немножко отпустила. Я расслабился, поел здешних фруктов — фрукты у них хороши, надо сказать — и улегся подремать. Хорошо бы было взять сюда женщину… ну, так… но, вроде бы, неоткуда… а оставаться одному не хотелось — и я послал за тюфяками для баронов, так что они устроились на полу этой спальни.
Мы еще поболтали перед сном. Подосадовали, что ни вина, ни девок, повспоминали, какая драка была. Стивен, все-таки, отличный фехтовальщик, просто отличный, не лучше меня, но я все равно его отметил. Зато начал потихоньку брезговать Альфонсом, которого опять потянуло на блев, когда Стивен рассказывал о чьих-то выпущенных кишках.
С чего, собственно? Кишки принадлежали язычнику, я припоминаю.
Потом совсем стемнело; когда бароны задули свечи, стало темно, как в сундуке. Я даже подумал, не стоит ли приказать оставить одну-две, но решил не оставлять. Еще вообразят сдуру, что я боюсь темноты. Будущий государь должен думать о своей репутации. Тем более, что вокруг дома стояли наши посты — кто бы прорвался?
Стивен, дубина, сразу задрых, как убитый. Альфонс крутился-вертелся, сглатывал, пыхтел — но, в конце концов, заснул и он. А я лежал в этой темноте, не мог заснуть, и в голову лезла всякая дрянь и блажь. Насчет сгоревших. Уж очень их вышло много. Все казалось, что паленым мясом несет, и от волос, и от одежды, и постель разом пропахла — а ведь купались…
Я смотрел в темноту, смотрел — и вдруг мне показалось, что я начинаю что-то слабо видеть, будто в спальне слегка посветлело. Бледный такой отсвет, как от сальной свечки. И в этом отсвете я увидел…
На самом деле, я понимаю, как это прозвучит, дамы и господа. Но это вовсе не бред. Я увидел Жерара. Мертвого. Он стоял прямо надо мной и пялился мне в лицо своими вытаращенными глазищами, мутными, как у снулой рыбины.
Я зажмурился, потряс головой — и тут почувствовал, как потянуло другим запахом. Крови, блевотины и разрытой земли. Здешней, красной, в которую мы их всех закопали.