Корона скифа (сборник)
Шрифт:
Тут же принялись распределять роли. Чиновник губернского управления Олимпий Павлов — прекрасный актер, и вообще душка: бытописатель, его мелодраматические пасторали появлялись в «Губернских ведомостях», он и как художник хорош, пейзажи пишет во французском стиле. Поможет и сцену оформить. Да и хозяин дома, Ванюша Мезгин, что за человек! Одно удивление! Такого и в столицах не сыскать!
— Ваня! Часы те покажи! Новые!
— Что вы! При баронессе!
— Хочу! При мне! Требую, наконец! Разве мы не друзья?..
Баронесса надувает губки, пухлые, рдеющие. Посмотришь на нее — и не поверишь, что могут быть такие яркие глаза и брови, как нарисованные, и улыбка, колдовская такая…
Мезгин, махнув рукой (дескать, так и быть), открывает дверь в кабинет, делает приглашающий жест. На столике, отделанном перламутром и с фигурными ножками, стоят бронзовые часы в виде домика.
Все: Лилия Мершрейдт Фон Гильзен, Потанин, Ядринцев, Олимпий, журналист Измаил Кирпичников, два важных чиновника: Феофан Шабалин и Василий Яблонский-Шавронский — застыли в ожидательных позах, следя за прыгающей секундной стрелкой. Циферблат — золотое солнышко над мирным домиком.
И вот часы пробили шесть утра, тотчас на крышу домика взлетел ярко-красный петушок и звонко прокукарекал шесть раз. И стены раздвинулись, как бы приглашая зрителей заглянуть в уютную спальню. Там, на широкой кровати, две фигурки — мужчина и женщина, совсем, как настоящие, живые. И что они делают?
Описать это — нужно перо Гоголя, а может, и Николай Васильевич спасовал бы. Все у фигурок маленькое, но как настоящее. И видно, что женщина заставляет мужчину, а он отказывается. Но она — вихрь, напор, ураган, вскакивает на него и долго и подробно, совсем по-настоящему, повторяет шесть раз свое сладостное дело.
Потанин смущенно отворачивается, кто-то из мужчин хихикнул. Вдовая баронесса, родственница Потанина, смотрит пристально и серьезно. И потом говорит:
— Это механика… А мы? Неужто мы тоже механизмы? И все?
И выходя из кабинета Мезгина, мужчины размышляют, а что же Лилия имела в виду? Но спросить никто не решается.
Надеюсь, господа, вы не станете рассказывать всякому встречному и поперечному об этих часах? — спрашивает Мезгин.
Что ты, Ваня, мы же понимаем, что это шутка большого художника. Это лишь для друзей… Мы думаем, ты тоже поможешь нам в оформлении сцены, да и роль мы тебе дадим…
Потанин и Ядринцев пошли домой пешком по заснеженному Томску. Потанин пригласил Ядринцева в Томск, когда открылась вакансия в газете. Оба они писали статьи о том, что Сибири нужно больше независимости, в том числе и экономической.
Это после их статеек купец Федор Акулов на дверях своего магазина повесил вывеску, на которой была изображена полная девица с кружком колбасы на вилке. Там были стихи:
В Сибири — лучшая конина,
Колбаску нашу кушай, Нина,
И станет черной твоя бровь,
И щеки ярче, чем морковь!
Говорили, что эти стихи по дружбе написал для Акулова Ядринцев, но он в своем авторстве не признавался. Начали рекламировать сибирские товары и другие купцы. Но больше всего молодые сибиряки-патриоты писали о том, что в Томске надо открыть университет, новые театры и музеи. «Больше света!» — так заканчивалась одна из статей Ядринцева.
И Потанин, и Ядринцев бывали в больших городах, но их многое привязывало к Томску. Ядринцев, когда шли от Мезгина, пригласил Потанина к Софийскому ключу.
Сюда его не раз в детстве приводили отец и мать. Вода в ключе и зимой и летом бурлила, словно кипела. Прямо над ключом возвышалась Шведская Горка с большим черным крестом на вершине.
— Папа делал вот так! — сказал Ядринцев, — вынул из внутреннего кармана пальто флейту и заиграл. Потанин слушал, склонив голову.
— Изумительный город! — сказал Григорий Николаевич, когда Ядринцев кончил играть. — Я верю в его будущее! И люблю его.
— А для меня этот город, — сказал Николай Михайлович, — еще и воспоминания о гимназии, об отце, похороны которого на Вознесенском кладбище устроил сам Батеньков, проектировал мемориал он же.
Ядринцев задумался, склонив голову, потом тихо добавил:
— Сестренка София лежит на этом кладбище. Она умерла ребенком, такой был прекрасный ангелочек. Всегда вспоминаю ее у Софийского ключа… Нам тут жить в этом городе, жить в Сибири…
На другой день Ядринцев сходил к владельцу театра. Филимонов дал ему ключ от замка, которым театр был заперт еще прошлой зимой. Пошли с Потаниным посмотреть — что там? Фасад у входа был оформлен портиком и колоннами из дерева, густо побеленными под мрамор. Увы, краска осыпалась, плахи были во многих местах оторваны предприимчивыми томичами.
Из театра в щели можно было видеть рощу и застывшую речку Еланку неподалеку. Там и сям дико и странно торчали каменные бабы, вывезенные томскими купцами из калмыкских и монгольских степей. Бабы, не бабы, черт их разберет, истуканы жертвенные. Говорят монгольцы и прочие степняки им губы живой человеческой кровью мазали. И здесь, в этой роще пустынной, на краю города, пройти вечером мимо фетишей древних не каждый смельчак решится. Когда тут после спектакля выходят театралы, тогда — да, можно к этим болванам подойти, посмеяться, даже тростью им глаза потыкать. Но ночью, в одиночестве — увольте!
Печи, давно потрескавшиеся от перекала, были закопчены.
— Черт бы все побрал! — ругался Потанин, это же театр! В церкви иконы намолены и потому — святы, здесь сцена наиграна…
Он замер в удивлении, ибо в глубине полутемного театрального здания, прошел человек в крылатке и без шапки с длинными, спадавшими на бархатный воротник волосами.
— Вы видели? — дрожащим голосом спросил Потанин Ядринцева, — или это была галлюцинация?
— Вроде кто-то прошел, — подтвердил Николай Михайлович.