Коронка в пиках до валета. Каторга
Шрифт:
– Я навоза такого-то года.
Чалдоны, забайкальцы, приезжающие на службу на Сахалин, сами про себя говорят, что они «на каторге выросли».
– Меня, брат, не проведешь! Я сам под нарами вырос! – с гордостью говорит про себя чалдон, смотритель тюрьмы.
По большей части это тюремщики во втором, третьем поколении. Дед был смотрителем каторжной тюрьмы, отец, и он «смотрительствует».
– Каторга в меня с детства въелась! Я сам каторжник! Меня каторга не проведет! Я не барин-белоручка российского навоза! – хвастают чалдоны.
И если бы не было
Они говорят на том же каторжном языке: «пришить» вместо «убить», «фарт» вместо «счастье», «жулик» – «нож» и т. д.
– Он просто пришить бороду (обмануть) хотел, да побоялся что тот свезет тачку (донесет), ну, он его жуликом и пришил.
Такой уж тому фарт!
Разбери, кто это говорит, каторжанин или служащий из чалдонов? Это рассказ одного из смотрителей тюрьмы!
У них и термины каторжные, и взгляды, заимствованные у каторги.
Когда эти люди берутся за благоустройство о. Сахалина, выходит или один смех, в роде Александровского тоннеля, или ужас в роде Онорских работ.
Да ничего другого и получиться не может, когда за проведение дороги берутся забайкальцы – люди, никогда в глаза не видавшие даже шоссейной дороги и не знающие, что это за чудище.
Выросши среди каторги, чалдоны, в противоположность служащим российского навоза, чувствуют себя на Сахалине спокойно и отлично. Они занимаются себе хозяйственными делами и умеют все для себя очень недурно устроить.
– У меня даже арбузы бывают! – хвалится перед вами чалдон. – Каторжане мне оранжерейку построили!
Чалдон-смотритель, желая перед вами похвастаться своей «деятельностью», прежде всего ведет вас показать свою квартиру, а затем обращает ваше внимание на дома других служащих:
– Все я построил! Каковы палаты соорудил? Ась? Какие удобства!
– Да это все заботы о служащих. А каторга-то, каторга как у вас?
– Каторга?! С каторгой справляются надзиратели! Поверьте мне, батенька, с каторгой лучше надзирателя никто не справится. Только мешать ему не нужно. У меня надзиратели на подбор. Все из каторжан. Он сам каторжник, его каторга не проведет.
Произвол, полнейший произвол надзирателей не встречает, при таких взглядах, никакого противодействия со стороны чалдонов. Дореформенное Забайкалье – плохая школа для порядка и законности.
Служащие российского навоза – это, как я уже говорил, по большей части неудачники, люди, потерпевшие крушение на всех поприщах, за которые они хватались, ни к чему не оказавшиеся пригодными в России. Они махнули рукой и махнули на Сахалин.
Они, по большей части, приехали сюда, наслушавшись рассказов, что на окраине не житье, а масленица, приехали, мечтая о колоссальных «припеках», которые умеют делать на арестантском хлебе смотрительские фавориты – тюремные хлебопеки, об огромных «экономиях», делаемых при поставках материалов и т. п. Здесь их ждало горькое разочарование. Все это «можно», но далеко не в таких размерах, как грезилось: фактический контроль
– Я вас спрашиваю, какая же выгода служить на Сахалине, терпеть эту каторгу? – спрашивают обыкновенно с горечью эти господа. – Какая выгода? Увеличенное содержание? Так и продукты здесь, за что ни возьмись, вдвое-втрое дороже. А доходы? Что соболей покупаем за квитанции? Доход, нечего сказать! Служишь-служишь, на тысячу рублей соболей вывезешь. Есть, конечно, такие, что водочкой поторговывают. Те хороший барыш имеют. Но ведь за это и под суд попадешь, нынче все строже и строже. Того, что прежде было, и в помине нет. Прислугу из каторжан берешь, и за ту в казну плати. То есть никакого профиту!
Всякому лестно, конечно, пожить барином при крепостном праве, имея слуг и рабочих, которых, в случае неудовольствия, приказал выдрать или посадить в тюрьму. Но и эти надежды сбываются плохо.
Среди оголтелого, отчаянного населения – населения, которому нечего терять, господа служащие чувствуют себя робко. К тому же голод заставляет это население быть головорезами. На Сахалине убийства беспрестанны: убивают за 20 копеек и говорят, что убили «за деньги», – такова «порча нравов» вследствие голода.
И вот, с одной стороны, обманутые надежды насчет привольного житья, с другой – вечная боязнь каторги, – все это, конечно, вызывает в господах служащих российского навоза очень мало симпатий к Сахалину и его обитателям.
Большинство только отбывает свой срок, ждет не дождется, когда пройдут три года службы, – только после трех лет можно вернуться с семьей в Россию на казенный счет. И господа служащие, как и каторга, только и мечтают о материке. Весь Сахалин мечтает о материке, клянет и проклинает:
– Этот остров, чтоб ему провалиться сквозь землю!
И как люди мечтают! Я гостил у одного служащего, которому оставалось всего несколько месяцев до конца трехлетнего срока. У него на стенке, около кровати, висела табличка с обозначением дней. Словно у институтки перед выпуском. Каждое утро он вставал и радостно зачеркивал один день.
– Девяносто два осталось.
– Да вы какие дни-то зачеркиваете? Прошедшие?
– Нет, наступающий. Так скорее как-то. Все равно, встал, уже день начался, можно его зачеркнуть. Веселее, что меньше дней остается!
До такого малодушия можно дойти!
Конечно, не от таких людей можно требовать, чтоб они интересовались бытом каторги, вникали, сообразно с законом или несообразно ни с какими законами правят надзиратели каторгой.
– А пропади она пропадом, вся эта каторга и надзиратели!
На Сахалин в служащие попадают, конечно, и неплохие люди. Но полное бесправие, царящее на острове, населенном людьми, лишенными всех прав, развращает не только управляемых, но и управляющих. У Сахалина есть удивительное свойство необыкновенно быстро «осахалинивать» людей. Жизнь среди тюрем, розг, плетей, как чего-то обычного, не проходит даром. И многое, что кажется страшным для свежего человека, здесь кажется таким обычным, заурядным, повседневным.