Коронованная распутница
Шрифт:
Теперь Монс поистине был «при нашей любезной супруге, Ее Величестве императрице всероссийской, неотлучно» – и днем, и ночью. Разумеется, лишь когда Властелин находился в отъезде, а происходило сие довольно часто. Любовники береглись, они были крайне осторожны. Чтобы замаскировать эту опасную связь, Монс вовсю заводил роман за романом на стороне, а главное, не стеснялся выставлять их напоказ. Когда-то он писал в своих стихах:
От уз любви нельзя освободиться!Желаешь путы развязать, но все напрасно:Лишь крепче стягиваешь мертвый узел…Ну что ж, терпи, молчи, таись!Зачем чужому знать, как поцелуи милой сладки?Но теперь о том, как сладки поцелуи его многочисленных милых, знали все и всюду – благодаря его безудержной болтовне. Впрочем, дамы сами не берегли своих тайн и, не стыдясь, оспаривали обольстителя друг у друга. Герцогиня Курляндская публично бранилась со своей младшей сестрой и многими придворными дамами из-за бесподобного красавчика камер-юнкера. Это могло стать источником неприятностей для Виллима, однако главным было для него то, что шумиха отвлекала внимание общества от главного: их любви с императрицею.
Без раздумий Катерина рванулась вперед – Иоганн от неожиданности разжал руки – и вмиг оказалась около лестницы.
– Виллим!
Услышав ее голос, он чуть не сорвался со ступенек, но успел прыгнуть и легко удержался на ногах.
– Ваше величество… – начал было с опаской, но Катерина не дала договорить: налетела, прижалась, стиснула в объятиях, осыпала поцелуями наклонившееся к ней бесподобно прекрасное лицо, чтобы узнать которое ей не нужен был свет. Сердце, которое всегда пускалось вскачь при появлении любимого, не ошибалось.
– Виллим! – Припала к его губам и не отрывалась долго-долго, пока не стала задыхаться от страсти. Виллим тоже был вполне готов к сладостному греху, руки его делались все более настойчивы, да Катерина как-то внезапно вспомнила, где находится и какой опасности подвергается.
– Как ты сюда попал?! – выговорила, с трудом оторвавшись от любимых губ.
– Получил billet doux, записку, – проговорил Виллим. – Нашел ее в кармане плаща. Написано мужской рукой, думал, какой-то проситель назначает тайную встречу, а оказывается, это ты писала!
Катерина понимала, о чем говорит Виллим. Он не был бы братом своей сестры и не был бы достоин носить фамилию Монс, если бы не воспользовался бесчисленным множеством тех возможностей, которые открывали перед ним неограниченное доверие императрицы и снисходительность императора. Нет, разумеется, он не таскал разбросанные там и сям драгоценные безделушки, подобно Марье Гаментовой: Катерина сама то и дело одаривала его чем-нибудь (в числе таких подарков были, например, золотые часы с ее портретом). Но Виллим сделался по-настоящему влиятельным человеком и при известных усилиях, а то и вовсе без оных, мог решить практически любое дело, составить какую угодно протекцию, повлиять на самое что ни на есть высокопоставленное лицо или даже заручиться поддержкой императора и императрицы. Поэтому неудивительно, что самые разные люди, вплоть до самых именитых (среди них были, например, царевна Прасковья Иоанновна, обер-полицмейстер Петербурга Антон Девиер, зять светлейшего и Алексашкина жена княгиня Дарья Меншикова, а еще посол России в Китае Лев Измайлов, Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, астраханский губернатор Артемий Волынский, великий канцлер граф Головкин и какой-то незначительный конюх из Митавы Эрнест-Иоганн Бирон, которого Монс спас от тюрьмы), то и дело обращались к нему за помощью – кланялись, как говорили тогда. Называли его «батюшка-свет» или «отец ты наш, батюшка Виллим Иванович», «высокографское сиятельство» или «премилосердное высочество», умоляли: «Премилостивый государь, сотвори ты над нами наиудивительную милость!» Кланяться к Монсу приходили отнюдь не с пустыми руками. Виллим брал взятки – и деньгами, которые он обожал (туго набитая мошна была в его сердце единственной соперницей Катерины!), и драгоценными вещицами, и дорогими винами, привезенными из-за границы, и редкостными тканями, и породистыми конями… Да мало ли чем! Легче перечислить, чего ему ненесли. Именно эти дары позволяли ему жить на широкую… нет, на очень широкую ногу и выглядеть записным щеголем: одеваться в кафтан дорогого бархата с серебряными пуговицами и позументами, носить под кафтаном жилет блестящей парчи, на ноги натягивать шелковые чулки и обувать башмаки с самоцветными пряжками, а голову покрывать пуховой шляпой [8] с плюмажем. Вскоре он начал строить роскошный дом неподалеку от Адмиралтейства, на берегу Мойки. Убранство этого дома обещало быть совершенно фантастическим.
8
Валянной из звериного пуха; то, что теперь называется фетром.
А между тем в те времена в России существовали довольно строгие законы против взяточников. Их обдирали кнутами, колесовали, сносили им головы… Ну что же, каждый уверен, что с ним ничего дурного случиться не может, ибо не тот вор, кто воровал, а тот, кто попался. Монсу и вообразить было невозможно, что когда-нибудь попадется и он…
Катерина тоже на это истово надеялась – с той уверенностью, которая свойственна баловням судьбы, ее любимчикам и любимицам. Однако сейчас эта уверенность несколько поколебалась.
– Я ничего не писала, – прошептала она, хватаясь за руку Виллима дрожащими, похолодевшими пальцами. – Никакой записки я тебе не посылала. И я не знаю, кто тебя сюда выманил. Здесь живет старуха-гадалка, к которой меня привела Анна Крамер.
– Анна? – изумленно повторил Виллим. – Малышка Розмари? Привела тебя сюда? Да зачем?!
– Ну, я сама захотела, – смущенно призналась Катерина.
– А откуда Анна узнала об этой старухе?
– Ей рассказала Катерина Терновская.
– Какая такая Катерина Терновская?!
– А помнишь ли ты Марью Гаментову?
– Как не помнить, – подал плечами Виллим. – Обезглавленная детоубивица… бывшая метреска государева.
Он часто вот так вскользь напоминал Катерине о неверностях Петра, и она знала зачем: чтобы она не чувствовала себя преступницей и грешницей, изменяя мужу, который изменяет ей. Она впервые задумалась, почему Петр так лихо рассказывал ей о своих женщинах – неужели думал, что она совершенно не чувствует ни боли, ни обиды? Это был знак доверия или просто пренебрежение к ее чувствам?
– Оная Гаментова с вашими царскими величествами в Европы ездила, – продолжал Виллим равно пренебрежительно и по отношению к Марье, и к Европам. – Государь ее с собой на воды в Спа важивал, когда мы с вами… когда мы с тобой в Амстердаме оставались.
Катерина вспомнила, что тогда Виллим был тише воды ниже травы, дерзкого взгляда на нее кинуть не смел, не то чтобы ручонки шаловливые протягивать. Впрочем, и она мало обращала внимания на красивенького – слишком уж красивенького, на ее взгляд! – мальчишку, который только и был годен на то, чтобы сладким голоском читать цидулки Петрушины – иной раз приятные, а иной раз такие, что с души воротило: «А поскольку во время пития вод домашние забавы доктора употреблять запрещают, того ради я метрессу свою отпустил к вам, ибо не мог бы удержаться, ежели б она при мне была».
«Домашними забавами» шутник Петрушка называл постельные игрища. Катерина снисходительно отвечала – право, так могла бы старшая сестра писать младшему братцу-повесе: «Что же изволите писать, что вы метрессишку свою отпустили сюда для своего воздержания, якобы невозможно при водах с ней веселиться, – тому я верю; однако больше мню, что вы оную изволили отпустить за ее болезнью, в которой она нынче пребывает и для лечения изволила поехать в Гаагу, и не желала бы я (о чем Боже сохрани!), чтобы и галант той метрессишки здоров приехал, какова она приехала».