Коронованный лев

Космолинская Вера Петровна

Трактирщик всхлипнул, издал звук, похожий на скулеж умирающей собаки и повалился ему на руки, обмякнув, как ком теста. Теодор растерянно опустил его на пол.

— Может, и узнал, — с каким-то свирепым спокойствием заметил Рауль, ставя лампу рядом. — Для того, чтобы город был отдан на разграбление, кто-то же должен был его отдать.

Пуаре слегка дернулся, но не ответил. В конце концов, о чем же еще он толковал нам весь день.

— Он жив? — спросил я, быстро поднявшись к ним.

— В обмороке, — сказал Теодор. — Перенесем куда, или как?

Рауль снова поднял лампу. Я наклонился и подержал тонкое сухое

запястье, безвольное и холодеющее, коснулся шеи, но и там не нашел никакого намека на пульс.

— Мертв. У него удар.

— С чего ты был так уверен? — изумился Пуаре.

— Возможно, вы стояли слишком близко, чтобы заметить. — Когда-то я полагал, что все это сказки — печать смерти на лицах людей, что должны скоро умереть — заостряющиеся черты, будто вырезанные из полупрозрачного воска, сквозь который просвечивает череп. Когда я увидел такое впервые, то не поверил своим глазам и не придал значения — того единственного значения, которое было верным. Но очень скоро я понял, что, увы, не ошибся. И сколько потом раз приходилось не ошибаться.

— О Господи… — Пуаре перекрестился сам и перекрестил покойного. — Без священника, без отпущенья, с проклятьем на губах… — На его лице отразилась настоящая мука и бесконечная жалость. Мы с Раулем тоже перекрестились. Я снова взял руку покойного, накрыл его ладонь своей.

— Будь прощен за все прегрешения вольные и невольные, ты был хорошим человеком. — Чуть помедлив, я начал читать Pater noster. Прощание, которое, наверное, боле приличествовало бы протестантам, но на латыни. Да и куда было теперь торопиться, проводить ускользающую душу священнику уже не успеть — Pater noster, qui es in caelis, sanctific'etur nomen tuum; adv'eniat regnum tuum; fiat vol'untas tua, sicut in caelo et in terra. — Теодор и Рауль присоединились ко мне, один после первых слов, другой чуть позже, — Panem nostrum quotidi'anum da nobis h'odie; et dim'itte nobis d'ebita nostra, sicut et nos dim'ittimus debit'oribus nostris; et ne nos ind'ucas in tentati'onem; sed l'ibera nos a malo. Amen.

И как это звучало у каждого из нас? И впрямь как прощание? Как предостережение? Как угроза и обещание? Как договор, подписанный кровью? Как отходная всему на свете и себе в том числе?

Едва мы закончили читать и в пустом помещении замерли отголоски эха, из угла внизу послышался тонкий вой. Девушка. Кажется, наконец выходит из оцепенения…

Но это был не единственный новый звук.

— Да что тут, вымерли все, что ли? — раздался возмущенный, но пока еще жизнерадостный голос, полный неведения, кто-то сильно толкнул дверь и резко споткнулся на пороге.

— Мать моя, женщина!.. — проронил неожиданно возникший Готье не совсем подходящее для этого места и времени ругательство и удивленно воззрился на нас. — Ребята, это что, вы все натворили?! Ну, вы даете!..

— Готье!.. — со зловещим упреком произнес Рауль.

— Да что там? — нетерпеливо спросил Огюст, проталкивая Готье вперед и появляясь из-за его широкой спины. — Ох… Ого… — промолвил Огюст.

Вой внизу вспыхнул отчаянным звериным криком. Вновь вошедшие шарахнулись от неожиданности, я перемахнул через косые перила, оказавшись ближе к кричавшей. Девушка не стремилась выскочить из угла, просто громко вопила, била руками в стену и рыдала, разметывая в стороны прикрывавшие ее доски, и выдирала на себе волосы.

— Успокойся, тебя никто не обидит, здесь только друзья!

— Да что за чертовщина тут происходит? — артистическим полушепотом взмолился Готье, обращаясь ко всем сразу.

— Вот так встретились… — мрачно пробормотал Огюст.

— Тише, тише… — увещевал я, но теперь, когда доски были откинуты, я разглядел девушку лучше. — Беатрис?..

Значит, она только что потеряла отца… Ответом мне был новый отчаянный вопль, но на этот раз членораздельный.

— Еретики-и!.. Уби-ийцы! Ме-ерзавцы!.. — и тут же все потонуло в рыданиях.

За спиной у меня как-то не вовремя послышались шаги, хотя, насколько не вовремя я оценил, только когда Огюст сердито спросил:

— А при чем тут еретики?

Беатрис взвилась в воздух, разорванное платье так и подлетело, чуть с нее не сваливаясь, и с визгом и воплем кинулась на Огюста. Не ожидавший такого, Огюст отпрянул, споткнулся обо что-то, и если бы не врезался в Готье, то упал бы.

Я перехватил Беатрис, поймав ее за плечи и тут же отдернув голову, чтобы крик не всверлился мне прямо в уши. Она вырывалась и брыкалась как бешеная.

— Тише, успокойся! Никто не желает тебе зла!.. — Но она меня просто не слышала, она визжала и вопила не переставая. «Никто не желает тебе зла?» Да какого черта? Уже просто поздно!

— Она тронулась?! — с потрясающей проницательностью сдавленно проговорил Огюст.

— Еще спроси, с чего бы это, — неожиданно огрызнулся Готье, отодвигая его назад и отодвигаясь сам.

Ну, раз она меня не слышит… я вздохнул поглубже и опробовал уже испытанный способ:

— Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum, benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Jesus. Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et hora mortis nostrae. Amen!

Огюст смотрел на меня ошарашено, будто пытаясь понять, кто же из нас тут самый буйнопомешанный. Он и впрямь видел такое впервые. Остальные дружно молчали.

Когда я принялся читать молитву третий раз, Беатрис начала успокаиваться, под конец она обмякла и обвисла у меня в руках. Я осторожно посадил ее на пол, встав рядом на колени — держать ее было тяжеловато, да и ей так будет спокойней.

Огюст открыл было рот, но Готье грозно зыркнул на него, почти яростно приложив палец к губам. Огюст передумал что-то говорить и правильно сделал. Хоть он того не видел, Рауль смотрел на него прищурившись, будто собирался всадить ему нож в спину, скажи он хоть слово — объяснять долго и нудно ни у кого не было настроения. Теперь Беатрис плакала, крепко вцепившись в меня судорожно скрюченными пальцами и обильно смачивая мой колет слезами, а я чуть-чуть похлопывал ее по спине и плечам, и раздумывал, что же дальше.

— Что это был за экзорцизм? — очень тихо все-таки спросил Огюст.

— Не экзорцизм, — мрачно помолчав, ответил Готье. — Иногда по-другому трудно объяснить, что ты правда свой. Знаешь, на войне?

Но кажется, пришло время закончиться окружавшему бывшую таверну мертвому затишью. На улице послышались показавшиеся чуть не оглушительными топот, лязг, грохот и какие-то выкрики. Все положили руки на эфесы и не сговариваясь встали полукругом, лицом к двери, кроме меня — Беатрис держалась за меня мертвой хваткой и не желала выпускать, будто я был ее единственным щитом.