Коронованный рыцарь
Шрифт:
— А вам хотелось бы, чтобы он был поближе?
— Да, хотелось бы… — прошептала, вся пунцовая от волнения, молодая девушка.
— Устроим… Кто он такой?
— Осип Федорович Гречихин… Он явится к вам с прошением, на одном из уголков которого я сама напишу: «Полина».
— С этим «паролем» он получит место! — улыбнулся Иван Павлович.
— Благодарю вас! — протянула она ему руку, которую Кутайсов поцеловал.
Посидев еще несколько минут, он уехал.
III
РОМАН ПОЛИНЫ
Полина, после беседы Кутайсова, минуя гостиную, где еще были гости, быстро прошла в отведенную ей с сестрою комнату, и, бросившись в постель, уткнулась головой в подушки и зарыдала.
Слезы подступали к ее горлу еще во время разговора с графом Иваном Павловичем, разговора, к которому молодая девушка готовилась с первых ее дней пребывания в Москве, но, начав его, почувствовала себя совсем неподготовленной, смутилась, и кое-как, торопясь и сбиваясь, высказала свою просьбу властному вельможе.
«Что он мог подумать о ней?» — неслось в голове молодой девушки.
«А вам хочется, чтобы он был ближе!» — звучит в ее ушах, хотя и добродушная, но все же насмешливая фраза Кутайсова.
— Боже, до чего я дошла! — шепчет молодая девушка, прерывая шепот рыданиями.
Через несколько минут, впрочем, она успокоилась.
«Что же я особенного сделала? — встала она с постели и стала рассуждать сама с собой, наскоро поправляя смятые подушки. — Попросила за товарища моего детства! Он, конечно, догадался, что я люблю Осю — так уменьшительно она называла Гречихина. — Пусть… Разве это не правда!.. Люблю, люблю… и готова сказать перед всем миром… Что тут дурного?.. Чем он виноват, что он беден? Чем он виноват, что занимает маленькое место? У его родных не было состояния, у него не было протекции… Разве это его вина? Я добыла ему протекцию… Граф сделает — он обещал… Значит, я сильно люблю его, если решилась говорить с графом… Я хотела себя проверить…»
Молодая девушка села в кресло и задумалась. Перед ней неслись картины ее детства и ранней юности.
Они с сестрой до выхода отца в отставку и переезда в Москву лишь изредка видели своих родителей, а жили в Москве у своей бабушке, матери Ираиды Ивановны, доброй старушки, теперь уже несколько лет лежавшей в могиле.
Припоминается Полине бабушкин дом у Арбатских ворот. Дом был двухэтажный, внизу помещались кухня и людская, а во втором этаже жила бабушка.
Крутая и узкая лестница вела наверх. Вот небольшая передняя, по стенам которой на лавках сидело восемь или девять видных лакеев, немолодых, одетых в синие суконные фраки, с медными гладкими пуговицами.
На столе лежала раскрытая большая книга, церковнославянской печати — Минея-Четия, как узнала потом Полина. Старый, как лунь, поседевший, лакей, приятной наружности, при входе гостей тихо приподнимался, снимал с носа очки и, положив их на книгу, почтительно кланялся.
Вот и зал, обставленный по стенам дубовыми стульями с высокими спинками. У одной из стен фортепиано, а в простенках между окон ломберные столы темно-красного дерева с медными украшениями.
В небольшой гостиной у окна в углу сидела в вольтеровских креслах старушка, одетая в тафтяный дикого цвета на вате шлафрок.
Широкий зеленый шелковый зонтик над глазами скрывал большую часть ее лица, а ноги лежали на скамеечке, обитой пестрым ковриком.
Необыкновенная восковая белизна старушки, ее худоба, тонкие черты ее лица и черные неугасимые глаза внушали к ней невольное уважение.
Старушке этой было около семидесяти лет — это и была бабушка Александра Александровна Мотовилова.
На диване, у задней стены гостиной, сидела еще довольно молодая женщина, с исхудалым страдальческим лицом, с симпатичным выражением темно-карих глаз.
Это была Анна Павловна Гречихина, бедная дворянка, жившая уже давно в приживалках у Мотовиловой, привыкшей к ней как к родной.
Печальна была судьба этой женщины. Она вышла замуж по любви за казавшегося богатым помещика, Федора Сергеевича Гречихина, но в первый же день, или лучше сказать, еще стоя под венцом, им овладела безумная ревность, которая привела к трагическому концу.
Когда они ехали от венца, он вдруг, обратясь к ней, спросил ее, знает ли за кого она вышла.
— Я разбойник! — и в доказательство вынул из кармана кинжал и обнажил его.
Разумеется, от ужаса Анна Павловна впала в обморок и в этом состоянии приехала в дом.
Такое начало не обещало ничего хорошего, да это и было начало страданий.
Она ни дома, ни в гостях не ходила иначе, как в чепце, почти нахлобученном на лицо, с широкою оборкою спереди, чтобы никто не мог видеть ее глаза.
Муж ревновал ее не только к своим близким родным, даже к лакеям, прислуживавшим за столом.
В кругу родных, в обществе гостей, если ему казалось, что она взглянула на кого-нибудь из мужчин, он подходил к ней, как будто с ласкою и целовал ее, а в это время незаметно для других щипал ее самым бесчеловечным образом. На теле ее не было живого места, все было покрыто синяками.
Наконец она родила сына Осипа.
Едва она успела оправится от болезни, как Федор Сергеевич сделал ей беспричинную страшную сцену ревности, окончившуюся тем, что он ударил ее кинжалом в грудь. Она упала, обливаясь кровью.
Он, видимо, подумал, что он убил ее и тем же кинжалом ударил себя прямо в сердце и упал рядом со своей жертвою.
Приглашенные врачи привели обоих в чувство.
Рана Анны Павловны оказалась поверхностной и не опасною, Федор же Сергеевич нанес себе смертельную рану. Промучившись двое суток, он умер.
Перед смертью он попросил показать ему его сына и долго всматриваясь в его лицо, самодовольно промолвил:
— Весь в меня!
Анна Павловна выздоровела и осталась с сыном без крова и без куска хлеба.
Все состояние оказалось прожитым покойным еще во время холостой жизни, а на именьи, лежавшем под Москвою, рядом с имением Мотовиловой, лежали неоплатные долги.
Оно вскоре было продано с молотка.
Анна Павловна перебралась в Москву и, бросившись к ногам знавшей ее ранее Александры Александровны, рассказала ей свое положение.