Короткая песня
Шрифт:
— Эй, Шкутенок, иди! Твоя очередь! — крикнул полицай, затягивая на штанах ремень и направляясь к дороге.
Эти слова будто пронзили ее — еще и этот! И этот сопляк тоже… Она невольно попыталась подняться, прежде чем Шкутенок перепрыгнет канаву, но тот почему-то медлил. И вдруг, молча вскинув винтовку, выстрелил. Показалось — в нее, но полицай у канавы дернулся и молча осел в пыльный бурьян.
— Беги! — глухо крикнул Шкутенок, бросившись к оседланному коню у повозки.
Наверно, следовало бежать, но она не убегала. Когда на дороге послышался стук лошадиных копыт под Шкутенком, выбежала на большак. Федор уже что-то кричал ей, но она не понимала — вскочила в повозку и схватила вожжи. Одна вожжа попала между ног лошади, высвободить ее оттуда было невозможно. Зина закричала, замахала на лошадь, и та вяло потрусила краем
Рядом в телеге что-то сдавленно кричал Федор.
— Смотри в сторону… Смотри в сторону… Она не сразу поняла, что им нельзя большаком, надо сворачивать в сторону.
Куда исчез Шкутенок, и не заметила…
Какое-то время Зина гнала повозку по большаку, пока не увидела спрятавшийся в зарослях боковой съезд. Наверно, она чересчур круто повернула повозку, и раненый со связанными руками едва удержался, чтобы не вывалиться из нее. Развязать его пока не было возможности, и он лишь крепче сжимал зубы от беспрестанных толчков телеги на выбоинах и корнях деревьев, тесно обступивших узкую лесную дорожку. Только когда повозка оказалась в густом, нависшем над дорогой ольшанике, хрипло выдохнул:
— Развяжи…
Не узнав его голоса, Зина дрожащими пальцами принялась развязывать его руки. Усталая лошадь нерешительно остановилась.
Конец туго затянутой веревочки девушка ухватила зубами, и скоро Федор вольно развел затекшие руки.
Они оба молчали, разговаривать не хотелось — тем более о том, что произошло на дороге. В сознании еще горел страх — в любую минуту их могли здесь настичь. Схватив из-под ног хворостину, Зина принялась молча погонять лошадь. Неохотно подчиняясь женской руке, та лениво бежала по едва заметной в траве дорожке. Дорожка долго виляла в зарослях, но куда вела, было неизвестно. Если в какую-то деревню, это не годилось, им следовало избегать людей. Так случилось, что в их безысходности блеснул луч надежды, который невозможно было потерять.
Но прежде в лесу они потеряли дорогу. Вроде была — они ехали по ней — и где-то незаметно пропала. Под колесами стелился мягкий зеленый мох с ягодниками, стал гуще подлесок. Наконец колесо зацепилось за гнилой пень, повозка остановилась. Вокруг негусто стояли старые сосны, но заросли ольшаника не давали проехать дальше, и Федор сказал:
— Распрягай…
Зина помогла ему слезть с повозки, потом принялась распрягать лошадь. Делала она это впервые в жизни, — до войны, живя на станции, с лошадьми дела не имела. Хуже всего было рассупонить хомут, тугой ремешок супони долго не поддавался ее рукам. Кое-как развязав его, девушка с немалым усилием стащила через голову лошади тяжелый хомут. Все это вместе со шлеёй и седелкой бросила в повозку. Федор на одной ноге прискакал к лошади, на которую она, подставив ему спину, помогла взобраться.
Превозмогая слабость и боль, он неуклюже уселся верхом, отставив в сторону раненую ногу и обеими руками держась за лошадиную гриву. Зина осторожно повела лошадь вглубь леса.
Шло время, вокруг было тихо, и помалу они стали отходить от пережитого. Из их смятенных ощущений уходил страх, его место занимало успокоение. Неуверенное, тревожное успокоение, дававшее, однако, передышку в непрестанном ожидании новой опасности. Нога у Федора по-прежнему остро болела, с пальцев стопы и набрякшей кровью портянки то и дело капала кровь. Он старался терпеть, опасаясь потерять сознание и упасть, — все же крови за день, наверно, потерял много. Зина его вряд ли подняла бы. Да и стала бы поднимать вообще? Происшедшее на большаке уже встало между ними недоброй стеной, в отношения вползла мрачная тень отчуждения. Редкие слова утратили прежнюю искренность, становились чужими, отстраненными. Но разве в том кто-нибудь из них виноват? Федор не чувствовал себя виноватым, обретя робкую еще возможность спастись.
Хотя и тусклую, призрачную возможность, за которую не слишком ли дорого было заплачено. А возможно, и чересчур дорого…
С хвойного лесного пригорка начался покатый склон вниз. Вокруг погустел ольшаник, Федору то и дело приходилось уклоняться от сучьев широко разросшегося орешника, оберегать раненую ногу. Откуда-то потянуло лесной прохладой, возможно, невдалеке протекал ручей или было болотце. Раненому очень хотелось пить, но он молчал, молчала и Зина. Она все дальше и дальше вела за собой лошадь, которая, отмахиваясь хвостом от мошкары, устало брела за девушкой. Пока не
— Что? — спросил Федор, словно пробуждаясь от забытья.
— Похоже, болото, — неуверенно сказала Зина.
— Помоги слезть.
Она помогла, опять подставив ему спину, плечо, и он, опершись о них, грузно свалился в лесную траву. Окровавленная повязка на ноге едва уже держалась, с грязных пальцев, не переставая, стекала кровь. Зина молча стащила с себя темную жакетку, сняла синюю, в мелкий горошек кофточку. Лифчика под ней не оказалось, и Зина стеснительно заслонялась локтями, пока рвала кофту на полосы. Федор лишь взглянул на нее и тут же отвел взгляд, — видеть ее такой ему было теперь неловко. Наверно, почувствовав это, она торопливо надела жакет, потом молча туго обмотала его голень. После перевязки раненому вроде бы стало легче, главное — унялась кровь. Разговаривать оба избегали, избегали и взглядов в лицо друг другу. Перевязав, Зина поднялась с земли.
— Поищу воды…
И скрылась в зарослях ольшаника. Потная лошадь сразу стала пастись, пощипывая траву. Федор хотел сказать, что лошадь следует привязать, но не успел и подумал: пусть. Может, лошадь никуда не уйдет, травы здесь хватает… И сторожко замер на боку, предаваясь своей все разрастающейся боли.
Отмахиваясь от беспрестанно зудящих комаров, Зина долго продиралась сквозь колючие заросли ожины, перешла высокий, в рост человека малинник. Ручья, однако, нигде не нашла. Под ногами мягкий зеленый мох, но вода из-под него не проступала, наверно, здесь все давно высохло. И она изменила направление — свернула в смешанный с корявыми березками ольшаник, из которого несло неприятным запахом дурнопьяна. Сосен поблизости не было, хвойный бор оказался в стороне, скоро под ногами опять стало твердо и сухо. Может, болото осталось сзади?
Ей необходима была вода, ручей или хотя бы какая-то лужа. Она уже знала, как страдают лишенные воды раненые, иные оттого и погибают. Месяц назад в стычке под станцией остался раненый партизан Салахович, который пролежал на жаре в поле до вечера. Когда стемнело, пришедшие за ним ребята нашли его мертвым. Днем, видно было, грыз землю, так измучился от жажды. Хорошо, что Федор не на жаре, но все же… Как спасать его дальше, она не знала. Куда податься из этого леса, в какую сторону? Наверно, поблизости есть какая-нибудь деревня, но можно ли им соваться в незнакомое место? Уже сунулись прошлой ночью… Будто предчувствуя скверное, Зина не хотела туда заходить, но усадьба, показалось, на отшибе, у самого леса. Вроде и не в деревне даже. Ночью прошел небольшой дождик, они немного промокли на лесной дороге. А главное — так заманчиво было часок-другой отдохнуть на свежем сене. Почти наедине. Два его ординарца — Казаченок и Раецкий должны были по очереди караулить снаружи. Но не укараулили. Раецкого убили сразу, как только он выскочил из ворот, — ткнулся головой в траву и затих. А куда девался Казаченок, они и не заметили. Наверно, и она бы осталась там, если бы не Федор. Не сразу проснувшись, не успела выскочить за ним, когда тот скатился с сена. Она замешкалась, и к ней уже подбирался полицай, все тот же бугай в пилотке, пытаясь схватить за ногу. Но Федор выпустил очередь, и полицай бросился из пуни. Оба они тоже уже выскочили, но не успели отбежать к кустам, Федор свалился с пулей в ноге. И она остановилась.
Тогда он спас ее, а потом? Но что — потом? По существу спас и в другой раз. Или нет — другой раз погубил, отдал полицаю. Наверное, так. А может, все же и не так? Как все это неясно и запутанно. Теперь и не понять даже…
Она любила его давно, с тех пор, как он стал командиром отряда и перебрался из Староселья в Белыничскую пущу. Она работала в отряде с фельдшером Матузенком, подсобляя тому, как санинструктор в армии. Матузенок бьл человек в годах и в отношениях с ней никогда не позволял себе лишнего — все всерьез, сухо и просто. Но Матузенка убили при переходе железной дороги под Зябками, и его санитарная сумка перешла к Саманкину, ставшему ее новым начальником. Этот выглядел гораздо моложе прежнего и был совсем другой нравом — насмешник и приставала. Все норовил шлепнуть ее по заду или ухватить спереди, ей было стыдно перед ребятами. Однажды она попросила перевести ее во взвод подрывников, но командир Федор лишь рассмеялся — какой, мол, из тебя подрывник, еще сама себя подорвешь. И приказал перейти в резерв, — на ночь перебраться в его шалаш. А там видно будет.