Короткое письмо к долгому прощанию
Шрифт:
Я знал наконец, какая цель гонит Юдит по моему следу. Мы и раньше, бывало, грозили друг другу убийством, но не потому, что каждый хотел увидеть труп своего врага, нас манило само ожесточение смертельной схватки, мы хотели стереть друг друга в порошок. Осуществись паши намерения наяву, это было бы садистское убийство, когда жертву долго истязают, измываются над ней, чтобы напоследок она сама поверила в собственное ничтожество. Но как бы испугался я, да и она тоже, если бы один из нас сам, по доброй воле потребовал, чтобы другой прикончил его тут же, немедленно, на месте! Это вполне в стиле Юдит — написать такую открытку и даже отправить: она обожает позу, даже в отчаянии. Я так и вижу её в сумраке гостиничного номера: лицо в профиль, револьвер на коленях, она, откинувшись в кресле, сидит перед полузадернутой портьерой и покручивает кольцо на пальце. Однажды под утро в полусне я видел собственную смерть: передо мной несколько человек, они переминались, привставали на цыпочки, потом мало-помалу каждый нашёл себе место, и все затихли; невесть откуда появились ещё несколько, они остановились уже в отдалении, помаячили и тоже затихли; только совсем вдалеке пробежал ребёнок, он метнулся пару раз, потом застыл —
Закончив рекламный плакат к очередному фильму, художник получал бесплатные билеты, и мы часто ходили в кино. Как правило, в зале мне делалось не по себе, и только на улице я вздыхал с облегчением. Долгое созерцание предметов на экране утомляло меня, ритм меняющихся кадров подчинял моё дыхание и до боли затруднял его. И только однажды, когда Клэр решила показать дочке территорию всемирной выставки 1904 года, а наши хозяева взяли меня на фильм Джона Форда «Молодой мистер Линкольн», картина увлекла меня, я смотрел её, не помня себя, и мне казалось, я не фильм смотрю, а грежу наяву. В образах давнего прошлого, из времён молодости Авраама Линкольна, мне грезилась моя будущность, и в персонажах фильма я предугадывал людей, с которыми ещё когда-нибудь повстречаюсь. И чем дольше я смотрел, тем сильнее ощущалось желание встречаться только с такими людьми, как эти, в фильме, чтобы не нужно было постоянно оглядываться на себя, чтобы можно было, как и они, двигаться среди им подобных как равный, сохраняя ясность мысли и свободу тела, соблюдая негласно установленные и признаваемые всеми правила игры, где каждому отведено своё место в жизни и нет нужды посягать на место другого. В детстве я всё пытался перенимать — жесты, осанку, даже росчерк чужого пера. Но сейчас я хотел только брать пример с этих людей, которые осуществили себя целиком и без остатка: я не хотел стать таким, как они, но таким, каким под силу стать мне. Ещё совсем недавно я бы, наверно, попытался перенять их южный говор, он звучал так, точно они о чём-то тихо друг другу напоминали. Или ту — всё равно неподражаемую — сердечную, никогда не обращённую к себе, а самозабвенно озаряющую других улыбку совсем молодого Генри Фонда, который сыграл в этом фильме молодого адвоката Авраама Линкольна — вот уже больше тридцати лет назад. Теперь я отделался от зуда тоскливой подражательности; глядя на экран, я только всякий раз приветственно улыбался в ответ.
Авраам Линкольн выступал защитником по делу двух братьев. Они были не из здешних и обвинялись в убийстве помощника шерифа. Второй помощник шерифа по имени Дж. Палмер Касс показал, что ночью при свете луны он видел, как старший из братьев заколол того человека. Младший, однако, брал всю вину на себя. Мать, сидевши я в это время в повозке, была свидетельницей схватки, но не желала говорить суду, который из её сыновей убийца. Тогда их обоих чуть было не линчевали, но Линкольн сумел предотвратить самосуд: он остановил пьяную ораву и тихим голосом призвал этих людей оглянуться на себя и подумать, кем бы сами они могли стать, и припомнить всё, о чём они забыли. И эту сцену, когда Линкольн стоял на деревянном крыльце перед зданием тюрьмы, угрожающе сжимая в руках жердину, просто невозможно было смотреть безучастно, и она тянулась долго, до тех пор, пока не становилось видно, что не только забулдыги, но и актёры, игравшие этих забулдыг, прислушивались к нему всё вдумчивее и потом уходили из кадра, навсегда изменённые его словами. В эту минуту чувствовалось, что и переводившие дух зрители тоже стали другими. Потом, на судебном разбирательстве, Линкольн доказал, что Касс вовсе не мог видеть убийцу, потому что в ночь убийства было новолуние. И вместо Дж. Палмера Касса он стал называть его только Джоном П. Кассом и уличил этого Джона П. Касса в убийстве товарища по службе, который в потасовке с братьями был только легко ранен. Возле повозки, на которой семье предстояло продолжить путь на Запад, мать обоих оправданных протянула Аврааму Линкольну свёрток — его адвокатский гонорар. «Возьмите это, это всё, что у меня есть». И Линкольн взял! «Thank you, Ма'm!» [29] И потом, простившись с переселенцами, в одиночестве двинулся вверх по склону холма. В другом месте фильма он со старым охотником очень долго ехал на осле среди весеннего ландшафта, на голове цилиндр, ноги почти волочатся по земле, и всё это время он играл на варгане. [30] Что за инструмент такой?» — спросил охотник. «Еврейская арфа», [31] — отвечал Авраам Линкольн. «Чудной народ. И музыка чудная, — констатировал охотник. — Но слушать приятно». И они ещё долго так ехали, один — пощипывая свой варган, другой — склонив голову набок и прислушиваясь к мелодии.
29
Благодарю вас, мэм! (англ.)
30
Щипковый музыкальный инструмент, пользовался популярностью в конце XVIII — начале XIX в., затем был вытеснен губной гармошкой.
31
Калька английского названия варгана jew’s harp, которое образовалось из jaw's harp, букв.: арфа для рта.
— Обязательно наведаюсь к Джону Форду, — сказал я Клэр, когда мы заехали за ней и девочкой на выставку. — Спрошу его, что он помнит об этом фильме и видится ли хоть изредка с Генри Фонда, который теперь играет в многосерийных семейных сагах на телевидении. А ещё скажу, что этот фильм открыл для меня Америку, что его люди и его природа научили меня пониманию истории и что он просто привёл меня в доброе расположение духа. Я попрошу его рассказать мне, каким он был в молодости и что изменилось в Америке с тех пор, как он уже не снимает фильмов.
Мы ещё немножко побродили вокруг, ребёнок мельтешил впереди, фонари в лучах низкого солнца поблёскивали, словно их уже зажгли, мне захотелось что-нибудь выбросить, и я швырнул жевательную резинку за ограду зоопарка; навстречу шли люди, глаза их покраснели от катания на американских горах, мы с девочкой тоже уселись в тележку, и, пока мы катались, солнце тихо западало за огромные рекламные щиты, просвечивая сквозь щели между ними; потом, взлетев на гребень самого высокого витка, мы увидели солнце ещё раз, но на следующем круге его уже не было: оно утонуло в бескрайних просторах равнины Миссури.
В сумерках мы стояли в саду вокруг деревянного дома почти недвижно, разве что изредка переминаясь с ноги на ногу, отрешённые, как фламинго, время от времени поднося к губам бокал вина, о котором, казалось, забыли руки. Иногда от боязни уронить бокал я даже вздрагивал — настолько терялось ощущение собственного тела. Птицы уже не пели, только шебаршились в кустах. Из машин, останавливавшихся возле соседних домов, выходили люди и ими к своему порогу. На улице было тихо, в слабеющих дуновениях кружились водоворотики опавших лепестков магнолии, сорванные с кустов и брошенные на тротуар первым послезакатным ветерком. В окне соседнего дома мелькали разноцветные блики, цвета менялись через каждые несколько секунд: там в темпом гостиной включили цветной телевизор. И в нашем доме было открыто нижнее окно; в комнате горел свет, видна была только задняя степа, на фоне которой иногда возникала Клэр — она укладывала дочку спать; один раз она прошла с голенькой девочкой на руках, потом вернулась уже одна, неся бутылочку с чаем, затем стена снова опустела и лишь слабые тени Клэр, склонившейся в комнате над ребёнком, пробегали по ней; наконец исчезли и тени, осталась только стена, в сгущавшейся тьме светившаяся всё ярче, ровным и глубоким жёлтым светом, который, казалось, не отражался, а исходил от неё.
— Такой жёлтый свет встречается ещё только в живописи прошлого столетия на картинах об освоении Дикого Запада, — сказал художник. — Причём и там он исходит не откуда-нибудь, ну, допустим, с неба, а из самой земли. На полотнах Катлина и Ремингтона [32] небо всегда блеклое и белёсое, всё какое-то закопчённое, на нём никогда не увидишь солнца, зато земля излучает невероятно глубокое жёлтое сияние и освещает лица снизу. Жёлтый цвет вообще преобладает на этих картинах: колёса телег, пороховой дымок из винтовочных стволов, оскалы издыхающих лошадей, железнодорожные шпалы — всё мерцает желтизной, причём как будто изнутри. От этого каждый предмет обретает торжественный и твёрдый контур геральдического знака, как на гербе. Да и сейчас ещё имитации этого жёлтого цвета встречаются на каждом шагу: им размечают стоянки автомашин и распределительные полосы шоссе, им покрашены крыши придорожных ресторанов-бунгало Говарда Джонсона, почтовые ящики на садовых изгородях, такого же цвета делают нашлёпки на джинсы с надписью «U. S. А.».
32
Катлин, Джордж (1796–1872) и Ремингтон, Фредерик — 1909) — американские живописцы.
Жёлтая неоновая обводка шпиля над «Холидей-Инн» — вспомнил я.
Художник и его жена показали мне свои ладони. Руки женщины, которая всегда только дорисовывала на его картинах небо, были едва различимы, зато руки мужчины светились в пепельной мгле явственной желтизной.
— Это цвет воспоминания, — сказал мужчина. — И чем дольше на него смотришь, тем глубже уходишь памятью в прошлое, пока не дойдёшь до самого дна. И наступает мгновение, когда, уставившись на этот цвет, уже просто грезишь.
— «In the days of gold» [33] , — произнесла вдруг женщина и слова её прозвучали словно издалека.
Окно погасло, но его свет ещё некоторое время стоял в глазах, куда ни глянь, слепящим пятном. Клэр вышла, жуя кусок хлеба, оставшийся после ребёнка. Потом мы опять сидели на веранде и слушали старые пластинки. Хозяева наши то и дело напоминали друг другу, что с ними было, когда появилась та или иная пластинка.
«I Want То Hold Your Hand». [34]
33
«В золотые дни» (англ.)
34
«Я хочу держать твою руку» (англ.).
— Мы тогда пили ледяное пиво из запотевших кружек в мексиканском ресторане под Лос-Анджелесом.
«Satisfaction». [35]
— А помнишь, какой тогда был шторм, ветер гонял надувные матрасы по всему пляжу, прямо как мячики?
«Summer In The City». [36]
— А тогда мы последний раз получили деньги от родителей.
«Wild Thing». [37]
— Ой, а тогда мы жили как пауки в банке.
35
«Удовлетворение» (англ.).
36
«Лето в городе» (англ.).
37
«Выходка» (англ.).