Корпорация «Попс»
Шрифт:
Я хочу на нее наорать. Хочу сказать, что она жестокая и неуравновешенная, и сегодня уже чуть не расплющила об стену одну из моих одноклассниц. Надо спятить, чтобы подойти к ней одной. Вместо этого я говорю лишь:
— Пожалуйста, можно мне взять кулон?
Она вздыхает и достает картонную коробку.
— Я собиралась конфисковать его на все выходные, но неохота суетиться. На, забирай.
Она швыряет кулон, а я торможу и не успеваю поймать. Он падает на пол, почти как в замедленной съемке. Мой бедный кулончик! Наклоняясь за ним, я взвизгиваю.
— Ну и что надо сказать? — осведомляется мисс Хайнд, пока я пытаюсь стереть с кулона грязную воду. Говорит она таким тоном, каким обычно тебе намекают сказать спасибо.
— Что? — говорю я в ответ.
— Что надо сказать? — Теперь построже, но она и правда хочет, чтобы я ее поблагодарила.
Я смотрю на нее с ненавистью, потом оглядываюсь на подружек.
— Ну что, по домам? — говорю я им.
Я не стану благодарить эту женщину. Ни за какие коврижки. Я не самая храбрая личность в мире, но меня всем этим не запугать. Наплевать, в какой ад она превратит мою школьную жизнь. Если придется, я убегу в Россию, может быть, с Алексом. Не промолвив больше ни слова, мы трое выходим из раздевалки.
Почти все выходные я торчу у себя в комнате. Школа теперь кажется одной длинной путаницей происшествий, о которых я не могу рассказать старикам. Уж точно я не могу объяснить им случай с кулоном; хотя вряд ли я теперь обязана, раз его вернула. Но все, что там творится, — вся эта болезненная неадекватность, — объясняется тем фактом, что я ненормальна. Я ненормальна, потому что живу в этой дурацкой деревне, с бабушкой и дедушкой, в доме, где нет телевизора. Я представляю, каково было бы жить там, где живет Эмма, в доме прямо напротив школы, с нормальной мебелью, домашними чипсами, папой, мамой и шмотками из каталогов. Это была бы райская жизнь. Тогда я смогла бы пригласить Эмму на чай. Смогла бы помечтать, что вот, Алекс зайдет в гости и не будет надо мной смеяться. (Может, он и сирота, но наверняка у него дома есть и телевизор, и нормальные книжки.) В общем, нынче мне всерьез захотелось, чтобы дедушка, бабушка и всё, что я люблю, исчезло без следа — и все из-за того, что думают ребята из школы.
Если твои друзья спрыгнут со скалы, ты тоже спрыгнешь?Ну уж дудки. Если они спрыгнут со скалы, мне больше не придется беспокоиться, что они обо мне думают, так что это глупый вопрос. Не вижу выхода. Старики оба слишком поглощены работой и не могут взять меня в город. Плиссированной юбки к понедельнику у меня не будет. Блеска для губ тоже. Я должна что-то предпринять. Но что? Буду ли я еще неделю нравиться своим подружкам без этих вещей? У меня есть план: спросить стариков, нельзя ли мне вместо ланча в коробке брать с собой деньги на обед? Тогда я смогу покупать шоколад в фургоне, как мои подружки. Может, удастся скопить сдачу и купить блеск для губ? Так что следующую неделю мне придется мучиться виной еще и из-за этого. В кого я превращаюсь?
Оказывается, моя мама вела свой дневник в 60-х, когда была тинейджером. Однако между ее тогдашней жизнью и моей нынешней, кажется, расстояние в миллион миль. Она ходила в среднюю классическую школу для девочек и до одержимости любила свою скрипку. В каждой записи дневника упоминается, сколько она в этот день занималась и есть ли у нее прыщи! Хотела бы я ходить в классическую школу. Почему мне никто не сказал, что все вот так получится? Я думала, мамин дневник откроет мне тайный путь в ее разум, но в нем, по сути, ничего и нет, кроме заметок о ее скрипичной практике и домашних заданиях. У меня такое ощущение, что дневник меня чуть ли не обманул, и из-за этого меня грызет совесть (больная совесть нынче — моя новая лучшая подруга). Я искала в дневнике секретные послания или код, но ничего не нашла. Впрочем, кое-что утешает: некоторые романы в коробке очень интересные. В паре из них есть даже грязные кусочки! Я решила понять свою маму не через дневник, а через эти книжки. Хоть мне и не холодно, я сижу, закутавшись в одеяло, и читаю романы все воскресенье напролет, стараясь не думать о том, что придется вернуться в школу. Я хочу заболеть какой-нибудь смертельной болезнью, чтобы не пришлось туда завтра тащиться. Где-то в шесть вечера у меня начинает болеть живот, и я совершенно не могу слушать, что там говорят мои старики.
Мы с Беном просыпаемся во время ужина. С всклокоченными волосами он выбирается из постели и уходит в ванную. Я слышу, как он писает, потом журчанье крана.
— Что хочешь на ужин? — спрашивает он, вернувшись.
— Ты не обязан… — начинаю я.
Он улыбается:
— Заткнись. Просто скажи мне свой заказ.
— О. Ну, принеси мне то, что будешь сам.
— Ты не против, если я тоже тут поем?
— Конечно нет. — Я зеваю. — Вот гадство. Я и не думала, что можно столько продрыхнуть, сколько я за последнюю пару дней.
— Тебе нужен отдых, — говорит Бен, направляясь к двери. — О. Тут что-то есть. — Он наклоняется и поднимает белый конверт. — Снаружи ничего не написано. Хочешь, я его…
— Нет, — быстро говорю я, протянув руку. — Все о'кей.
Он передает его мне.
— Хорошо. Ну, до скорого.
— Ага.
Может, это и есть «послание подлиннее» от моего неизвестного корреспондента? Я вскрываю клапан и вытаскиваю содержимое конверта. Определенно это не то, что я подумала. Тут только белая визитная карточка с номером мобильника. На обороте — записка синими чернилами. Алиса, прости мою ревность. Если когда-нибудь передумаешь…??? Ох, ладно. Все равно, вот еще раз телефон на всякий случай. Ж.
Сердце мое колотится. Черт. А если бы это увидел Бен? Это не только тайное послание от другого мужчины; это доказательство, что у меня были/будут какие-то романтические запутанные отношения с одним из членов совета директоров «Попс». Это не просто смехотворно, это убийственно, убийственно убого и неклево. Разумеется, мне почти всегда наплевать, клевая я или нет, но это — единственный вопрос, в котором, я думаю, без клевости никак. Креативщики — это креативщики, боссы — это боссы. Вот в чем фишка. Их нельзя смешивать. Хотя еще я вспоминаю, как Жорж стоял тут в своем костюме, глядя на меня сверху вниз. Вспоминаю Доктора Смерть с его викодином. Потом думаю о Бене. И вдруг понимаю, что у нас с ним не просто секс. Со странным ощущением d'ej`a vuи больше об этом не думая, я встаю с постели, нахожу зажигалку и сжигаю визитную карточку.
— Что это за запах? — спрашивает Бен, вернувшись.
— Какой запах? — говорю я.
— Ой, неважно. — Бен ставит на кровать два подноса.
— Ну, и что у нас на ужин? — интересуюсь я.
— У нас… Хм-м… Липкие пирожки с луком, обжаренная красная капуста с яблоком и соусом из красного вина, плюс пюре из картошки, петрушки и сельдерея. Была фасоль с жареной картошкой, но я решил шикануть. Вместо пудинга — лимонный пироге листьями мяты. Кто-то из шеф-поваров сказал, что этот пирог называется «Пусть едят пирожные». Что-то из репертуара Марии Антуанетты. Думаю, они тут слегка скучают. А еще я тебе принес зеленого «порохового» чая. [94] В последнее время я им сильно увлекся.
94
Зеленый «пороховой» чай («ганпаудер») состоит из листьев, свернутых в маленькие шарики, которые при заваривании как бы «взрываются», распускаются в воде.
— Люблю зеленый чай, — говорю я. Бен передает мне поднос. — Просто загляденье. Наверное, все это…
— В смысле, веганское? Ага.
— Клево.
— Может, включим радио?
— Да, — говорю я. — Оно вон там, на подоконнике.
Бен встает.
— Какую станцию?
— Э-э… Ну, еще слишком рано, на «Радио 3» ничего хорошего нет. Не знаю. Может, «Радио 4»? Сам выбирай.
Бен крутит ручку настройки, переключая прием с FM на короткие волны. Радио долго трещит и гудит, а потом внезапно прорываются жесткий басовый нойз и неземные звуки флейты. Две мелодии, высокая и низкая, обвивают друг друга, точно щупальца марсиан.