Корсар
Шрифт:
– Луи, - позвал он, - Луи! Пойди сюда!
Луи, осушив слезы, повернулся к капитану и попытался улыбнуться.
– По чести, - начал Тома, - я не хочу быть злым. Что говорить, Луи, я сильно к тебе привязан. Ты был для меня, для всех нас, для нашего предприятия, целых четыре года самым храбрым и исполнительным помощником. За три доли лучшего приза я бы не согласился, чтобы у тебя в сердце таилась хоть капля грусти или гнева, исключая гнев против врагов короля и Сен-Мало. А я вижу, что ты грустишь, и тому должна иметься причина. Расскажи мне о своем горе, чтобы не было его и у меня, потому что я страдаю за такого человека, как ты! Так ну же, говори! Или это в самом деле тоска по родине тебя так сильно
Он встал перед Геноле, который был ниже его на целую голову, и положил свою большую руку на тщедушное плечо помощника. Луи Геноле, когда-то такой нежный и щуплый, с длинными черными волосами и атласными щеками, похожими на волосы и щеки девушки, конечно, значительно окреп и загорел, столько проплавав и в штиль, и в бурю и выдержав столько сражений, где порох все время обжигает вам лицо. Все же, он по-прежнему был тонок и хрупок, особенно по сравнению с Тома, который был все такой же толстый, большой и крепкий, даже сверх меры.
– Говори!
– повторил Тома Трюбле.
Но Луи Геноле сначала не захотел ничего отвечать.
– Тома, - сказал он наконец.
– Кто из нас не хотел бы повидать родную колокольню? Но если мы однажды утром четыре года тому назад миновали Эперон и вышли из Доброго Моря, то это для того, не правда ли, чтобы прийти в эти воды искать счастья? Кто же из нас станет жаловаться, раз счастье нам улыбнулось, и мы вот-вот станем богачами?
Тома, услыхав эти слова, покачал головой.
– Луи, - сказал он, - из нас двоих только я наполовину нормандец с материнской стороны, и, однако же, из нас двоих именно ты ведешь себя сейчас совсем как чистокровный нормандец и отвечаешь: "как сказать!" Луи, я сейчас видел на глазах твоих слезы. Без лишних слов скажи откровенно, в чем твое горе? Я же знаю, черт возьми, что вот уже скоро четыре года, как мы покинули наш город для того, чтобы разбогатеть, но я также знаю, что за эти четыре года представлялось много случаев, которые нам было бы легко использовать, чтобы с почетом вернуться домой, а потом мы могли бы снова сюда прийти и еще более округлить наш капиталец. Жалеешь ли ты об этих случаях? Скажи мне, брат Луи! Я тебя считаю своим христовым братом и братом по пролитой крови, потому что не раз, когда мы бились рядом, одна и та же сабля или пика царапала нам кожу. Скажи мне свою печаль, и пусть Богоматерь Больших Ворот откажет мне навсегда в своей помощи, если ты не останешься сегодня мною доволен!
Ободренный такими словами Луи, наконец, решился.
– Брат Тома, - начал он.
– К чему столько слов? Я знаю, что ты меня любишь, и я люблю тебя тоже. Я знаю, что ты хороший человек, такой же умный, осторожный, как и храбрый. Не я один, но и многие другие ребята на судне тоскуют по отчизне. И ты это понимаешь. Не раз после стольких хороших призов, после всего этого жемчуга с "Армадильи", и стольких больших кораблей, нами побежденных, ты ни разу не счел случая подходящим, чтобы нам возвратиться домой, значит они в самом деле были плохи. Все мы терпеливо ожидаем того часа, который ты назначишь. И по самой букве того закона, который делает тебя здесь нашим единственным хозяином после Бога, ты имеешь больше прав, чтобы скорее других высказывать свое желание вернуться.
– Господь наш и Спаситель!
– вдруг вскричал Тома, раскрывая объятия. Поди сюда, я обниму тебя! Брат мой, Луи, ты, конечно, лучше меня, добродетельнее и благочестивее, и я это знал. Но я буду вечно хранить в памяти, с какой душевной добротой ты ко мне относился, несмотря на то, что я был к тебе часто несправедлив и зол.
Ей-богу, пусть я умру без причастия, если когда-нибудь забуду, какой братской любовью и теплой благодарностью я тебе обязан!
Он
– Теперь, - сказал он, - слушай. Да, много случаев нам представлялось вернуться в отчий дом, и почти все они были не плохи, а хороши. Если я все же не захотел их использовать, несмотря на заведомое желание всей нашей команды, то это потому, что у меня самого есть веские причины оставаться подольше на море, как вот сейчас, и вернуться в Сен-Мало тогда только, когда все там забудут мои прежние дела. Так как, скажу я тебе, Луи, эти дела не послужат к моей чести и достоинству. Я от тебя ничего не скрою, за три дня до нашего ухода, четыре года тому назад я в поединке убил человека и перебросил его труп через ограду одного из кладбищ, примыкающих к ограде Орденского Капитула. И по различным сведениям, которые с тех пор дошли до меня оттуда, я знаю, что этот поступок, произошедший без свидетелей, недоброжелатели называют убийством и преступлением и что, если я вернусь теперь, он будет поставлен мне в вину, несмотря на все наши богатства и всю нашу славу, купленную такой дорогой ценой. Теперь ты все знаешь! Но наплевать! Если даже мне суждено одному остаться на Тортуге и сделаться родоначальником потомства флибустьеров, я клянусь тебе своим местом в раю, что в первый же благоприятный день ты, Луи Геноле, сам отведешь "Горностай" в Доброе Море и затем вернешься за мной, если захочешь!
Дав такое клятвенное обещание, он рассказал Геноле, во всех подробностях о трагическом приключении и обстоятельствах, при которых пал Винсент Кердонкюф. Но в своем рассказе он все же скрыл истинную причину раздора, а именно, случай с сестрой покойного, будто бы беременной. Тома, впрочем, ничего и не знал о том, что потом с ней случилось.
Между тем Геноле внимательно слушал.
– Этот Винсент, - спросил он, когда Тома закончил свой рассказ, этот Винсент Кердонкюф... не был ли он братом той Анны-Марии, о которой много болтали в связи с тобой, Тома?
– Он самый, - ответил Тома, сильно покраснев.
– В таком случае, - продолжал Геноле, - не перестанет ли семья покойного тебя преследовать, если ты женишься на сестре, и взамен убитого брата, сам войдешь в семью?
– Но, - возразил Тома, - разве за меня, невзирая на мои обагренные его кровью руки, отдадут его сестру?
– Это вопрос, - сказал Луи Геноле.
– Однако, если верить сплетням, девчонка была очень влюблена в тебя?
– Прошло четыре года, - сказал Тома.
– Это правда, - согласился Геноле.
– Любовь может угаснуть в четыре года, также впрочем, как и ненависть. Самое верное средство узнать это досконально, это отправиться посмотреть на месте. И если ты хочешь, чтобы я отвел фрегат в Сен-Мало, а сам останешься здесь, пока я не вернусь за тобой, то мне будет очень легко разузнать там обо всем и затем передать тебе.
– Так и сделаем, если будет угодно Богу, - сказал в заключение Тома. Подождем только нового случая захватить ценную добычу и наполнить ею трюм, а там назначим день твоего возвращения.
Пока они так беседовали, солнце погрузилось в море, и ночь, быстро наступающая в тропиках, сразу охватила небо и море. После чего квартирмейстеры стали свистать "койки наверх", как это делалось каждый вечер, после чего все свободные от вахты матросы могут подвешивать свои койки и ложиться. Но сначала все выстроились позади грот-мачты, чтобы вместе помолиться, как всегда молятся моряки на море перед сном. И когда все уже были в сборе и факельщики из уважения подняли свои факелы над головой, Луи Геноле, исполнявший также обязанности судового священника, подошел к трапу на ахтер-кастель и благоговейно прочитал "Отче наш" и "Богородицу", дабы освятить сон "Горностая" и охранить его на эту ночь от бури и кораблекрушения.