Корсар
Шрифт:
Луи Геноле, встав, ухватился за шляпу, лежавшую на ларе.
– Луи! Вы что это делаете?
– спросила Гильемета.
– Я иду, - сказал он, - навстречу Тома, чтобы поскорей его увидеть.
VII
– Таким образом, - произнес Луи Геноле сурово, - женщина терпела все эти шесть лет известные тебе страдания, и, несмотря на это, она не выдала твоей тайны и выкормила твоего сына. Разве не правду я говорю?
– Да, - согласился Тома, смотревший в землю.
– Ты думаешь, - продолжал Геноле, - много женщин было бы способно на это? И не находишь ли ты, что сестра покойного Винсента Кердонкюфа гораздо более достойна, чем любая из наших горожанок, войти под руку с тобой в наш собор и там под звон всех колоколов на колокольне и при торжественной службе на главном престоле стать законной супругой Тома Трюбле, сеньора де л'Аньеле?
– Совершенно верно, - снова согласился без малейшего колебания Тома.
– Тогда, - сказал Геноле, - отчего же ты не отправишься сейчас же просить ее руки?
– Оттого, что я не люблю ее, - сказал Тома.
Он поднял голову и смотрел на Луи Геноле, который, очень удивившись его ответу и плохо даже понимая его, ничего сначала не сказал, погрузившись в раздумье.
Парень этот, - Луи Геноле, - не во всем походил на других. Сын честных родителей, обладавших известным достатком, - отец его, кузнец с улицы Решетки, никогда не нуждался в работе и понимал толк в красивых железных поделках, - Луи с детства больше интересовался отцовскими наковальнями и молотками, чем кубарями, волчками и юлами мальчишек его возраста. Позже, когда ему исполнилось четырнадцать или пятнадцать лет, и девочки стали обращать внимание на его приятную внешность, на цвет его лица, белый, как чистая бумага, и на черные, как свежие чернила, волосы, сам он не обращал внимания на их заигрывания. Набожный пламенной набожностью, чувствуя непомерный страх перед адом и дьяволом, убежденный, что даже невинная женщина может погубить больше христианских душ, чем двадцать лукавых демонов, отрок остерегался отроковиц. И в то время, как его сверстник Тома, - более равнодушный к делам веры и с более горячей кровью, - многим уже лазил под юбки, включая и Анну-Марию, Луи, начинавший увлекаться морским делом, проводил все свободное от молитв, исповедей и прочих благочестивых упражнений время на стоявших в гавани кораблях. Таким образом, юношеские их годы сильно разнились между собой. Так что, когда каждому из них было около двадцати двух лет, и кавалер Даникан завербовал их обоих на "Горностай", то Тома в это время был уже распутнее немецкого рейтара, тогда как Луи еще не потерял невинности.
Такими они пустились в море, - в лето Господне 1672-е, такими же и вернулись из плавания, - в лето Господне 1678-е. Поэтому Луи, оставшись, говоря без прикрас, таким же дурачком в искусстве любви, по-прежнему даже не понимал, что значит любить. И спросив Тома: "Отчего же ты не женишься на Анне-Марии?" и получив ответ: "Оттого, что не люблю ее", он так же не понял этого ответа, как если бы Тома ответил ему не на чистом французском языке, а на ломаном наречии ирокезов.
Тем не менее, хорошенько потрудившись, хоть и тщетно, над тем, чтобы проникнуть в глубокий смысл этих таинственных слов: "Я ее не люблю", Луи Геноле снова перешел в наступление.
– Что ж такого?
– сказал он с большой простотой.
– Разве не приходится в нашей жизни делать каждый день много такого, чего делать не хочется и чего, значит, не любишь? Это твоя обязанность, как порядочного человека, жениться на этой женщине.
– Возможно, - согласился Тома.
– Но что же поделать, если я не люблю ее?
Луи вспомнил очень кстати про ходячее мнение, которое ему приходилось слышать и которое он и воспроизвел:
– Сначала женись на ней, а там и полюбишь ее.
– О!
– воскликнул Тома, воздев обе руки к небу, - Что ты говоришь, брат мой Луи? Вспомни, что мы с Анной-Марией уже раньше были влюбленными. Между нами тогда царила любовь. Она исчезла и, следовательно, никогда уж не вернется вновь. Кроме того, я люблю другую женщину и так сильно, что если бы мать моего сына хоть на каплю заподозрила это, то она сама бы отказалась выйти за меня замуж и предпочла бы уж лучше умереть.
– О!
– в свою очередь воскликнул Луи.
Он не слишком удивлен был тем, что за всем этим скрывалась Хуана. Похитить супруга у супруги, отца у сына, - это явно было колдовством, не хуже всякого другого. А что Хуана была колдунья, в этом не было никакого сомнения. Эта-то колдунья и навлекла на Тома какую-то порчу или нечто в этом роде. Луи поспешно прочитал про себя молитву. После чего, набравшись смелости, вскричал:
– О, брат мой Тома! Неужели же какая-то мавританка, заведомо проклятая, не дает тебе ныне послушаться голоса чести и подвергает, таким образом, великой опасности твою душу?
Но Тома снова уставился в землю и не ответил на это ни слова.
Они шли рядом, наугад, по пустынным улицам, следя лишь за тем, чтобы не подойти слишком рано к дому Трюбле, так как им бы пришлось в него войти, потому что час ужина давным-давно пробил, а они оба предпочитали исчерпать этот разговор, дабы никогда больше к нему не возвращаться.
Луи, между тем, снова принялся за мавританку:
– Брат мой Тома, ответь мне ради Бога, скажи, не был ли я всегда предан тебе душой и телом и не требовал ли ты у меня, иногда даже против моей воли, совета каждый раз, как надлежало дать серьезное сражение или предпринять крупное дело? Разве я неправду говорю? Если правда, то заклинаю тебя всем святым!.. Понимаешь ты, что значит для девицы хорошего рода, достойной всяческого уважения, быть вытолкнутой, выгнанной на все четыре стороны из родного дома, подвергаться оскорблениям каждого встречного, служить посмешищем на улице и мишенью, которую может закидать камнями любой шалопай, удравший из школы? Брат мой Тома, подумал ли ты о том, что твоего малыша, в то время, как мать его, славная женщина, пробовала его укачать, нередко будил трезвон кастрюль и котлов, которыми стучали друг о друга, как стучат ими обычно у дверей размалеванных потаскух? Что сделаешь ты, чтобы искупить все это зло? И неужели ты хочешь, чтобы сын твой, плоть от плоти твоей, остался незаконнорожденным и даже не знал, что он твой сын, - сын Тома-Ягненка?
– Это еще не самое худое, - сказал Тома, как бы думая вслух.
Он едва слушал, - он вспоминал клятву, даннную им в свое время готовому испустить дух Винсенту Кердонкюфу... Христом Равелина и Пресвятой Девой Больших Ворот поклялся он - Тома, - жениться на Анне-Марии, если только Анна-Мария от него беременна. И оказывалось, что это именно так: ребенок от него, - он сам ни минуты в этом не сомневался... Если он на ней не женится, то что же скажет Винсент Кердонкюф из глубины своей могилы? И что скажет гневная Богоматерь, и что скажет Христос, страшный для клятвопреступников?
– Да... есть кое-что гораздо хуже!
– повторил Тома, вздрагивая всем телом.
– Матерь Божия!
– взмолился Луи Геноле, разинув рот.
– Да что же еще хуже-то?
Но Тома счел излишним отвечать Он размышлял. Не было ли какого-нибудь средства? Не являлись ли деньги таковыми, - всемогущим средством, пригодным для излечения от всяческих страданий?.. В конечном счете, дело Анны-Марии представлялось пустяком по сравнению с делом Хуаны... Но даже и трудности, связанные с положением Хуаны, могли бы, пожалуй, получить благоприятный исход, - благодаря деньгам, должным образом истраченным. И едва ли больше потребовалось бы для того, чтобы сделать из сестры Винсента уважаемую горожанку, а из незаконного сына - молодца, который стоил бы любого другого. Оставались, правда, Христос и его Пресвятая Мать... Смилостивятся ли они, - всемогущие, благодаря свечам, обедням, милостыни, покаянию и прочим подходящим проявлениям благочестия, - если всего этого будет в изобилии?..
– Увы, - проговорил Геноле. сильно опечаленный, - брат мой Тома, я вижу, что ты озабочен и сумрачен, но все еще не можешь принять правильное решение. Мыслимо ли, чтобы какая-нибудь баба... Ах! Верно, лукавый следил за нами в тот день, когда мы погнались за проклятым галеоном, на котором была эта Хуана"
– Да ведь я люблю ее, - сказал Тома.
VIII
В это воскресенье, на которое как раз приходилась Троица, викарий, во время торжественной мессы взойдя после чтения евангелия на кафедру с намерением начать, как обычно, проповедь, должен был, наверное, воздать хвалу Господу за обилие верующих, которые теснились в соборе и обращали к проповеднику свои внимательные и набожные лица. Правда, малуанцы и малуанки, добрые христиане и верные своим обязанностям благочестия, стараются никогда не пропускать воскресную обедню. Но торжественная служба с пышным хором в сопровождении органа и запутанной проповедью длится нередко целых два часа. А многим хозяйкам два часа могут показаться очень долгим сроком по причине обеда, который приходится в воскресенье стряпать точно так же, как и в будни, поэтому они предпочитают слушать обедню без пения, шестичасовую, для прислуги, или проповедническую, в семь часов. Однако же в большие праздники еда охотно приносится в жертву религии. И викарий, порадовавшись тому, что лишний раз смог в этом убедиться, начал проповедовать чуть ли не перед всем городом.