Корсар
Шрифт:
И вот, Луи и Тома разговаривали, облокотившись один возле другого на парапет куртины и смотря на море и бегущие по нему барашки, а также на зимнее небо, по которому проносились серые облака.
– Большие холода теперь уже не замедлят наступить, - сказал Геноле, говоря сначала о погоде, как принято для того, чтобы начать разговор.
– Да, - ответил Тома, испуская при этом глубочайший вздох, - и пойми, - продолжал он как бы в пояснение своего вздоха, - хорошенько, брат мой Луи, пойми, что в такие вот печальные и мрачные вечера я начинаю горько жалеть о наших блестящих днях былого времени, и об этом тропическом солнце Антилл, которое постоянно украшало кровавым пламенем все небо и все море, в час своего заката...
Луи Геноле согласно кивнул, в знак того, что прекрасно помнит это. Но ничего не ответил. Так что Тома пришлось одному говорить, что он и сделал после некоторого раздумья.
– Ну да!
– начал он снова, как бы отвечая собственным мыслям, - Легко понять, что она не может привыкнуть к нашему суровому климату, столь отличному от родного ей и куда более неприятному...
Он не называл Хуаны, но Луи Геноле прекрасно понимал, кого он имеет в виду. Все же он остался нем, как прежде. И тогда Тома тоже замолчал и подпер лицо рукой, как будто собирался сказать что-то важное и не знал хорошенько, с чего начать.
– Наконец, однако же, рано или поздно, - сказал он вдруг с какой-то решимостью в голосе, - мне все же придется вернуться туда или поехать еще куда-нибудь. Так как, мне думается, не дело парню из Сен-Мало, не достигшему еще третьего десятка, прозябать всю свою жизнь в четырех стенах своего дома, будь даже этот дом велик и богат!
Вздрогнув, Луи Геноле облокотился на парапет и посмотрел в лицо Тома.
– Так ты, значит, снова хочешь пуститься в каперство?
– спросил он его дрогнувшим голосом.
– Да!
– отвечал Тома совсем тихо.
Он, действительно, хотел этого. Иначе говоря, Хуана, которой надоело подвергаться презрению малуанских мещанок, которой надоело также терпеть суровое бретонское небо, действительно, хотела сразу от всего освободиться, возможно скорее покинув страну, которую она теперь ненавидела всей душой.
Ну, а чего Хуана хотела, того же хотел и Тома. Чего бы ему еще желать?
К тому же, чего иного и желал он сам для себя, как не увидеть снова на устах своей милой эту алую улыбку, с которой собственная его жизнь была как бы связана, улыбку сейчас погасшую, увядшую и которая, казалось, могла снова расцвести лишь под жгучими лучами южного солнца. Сладострастного солнца, которое одно лишь способно взрастить и другие столь же пламенные цветы, - земной цветок андалузского граната и морской цветок океанского коралла...
– Здесь жить, - продолжал Тома, говоря с полной откровенностью, - я больше не могу! О, брат мой Луи! Вспомни наши добрые походы былого времени, вспомни эти славные годы боев и добычи, вспомни нашу тогдашнюю свободу, столь великую, что даже сам король на своем троне со скипетром в руке и в половину не так свободен, как мы были тогда! Разве это неправда, скажи? Разве не были мы между небом и водою, вне всяких законов и правил и подчинены лишь собственной воле? Или, правильнее говоря: господа всему, после Бога?.. Еще бы! Те, кто раз отведал этой вольной жизни, те уже не могут довольствоваться той жалкой жизнью, какую ведет обыватель в стенах мирного города.
Луи Геноле покачал головой. Многое можно было на это возразить. Но к чему? Тома был из тех неболтливых людей, которые говорят лишь решившись и даже твердо решившись действовать. В данном случае даже самые лучшие доказательства спасовали бы перед его решимостью...
И Луи Геноле, не тратя лишних слов, спросил:
– Раз ты отправляешься, то как ты отправишься?
Объяснение длилось долго. Тома, открывшись в самом главном, почувствовал душевное облегчение. И он предпочел ничего не замалчивать в своем проекте, ценя советы Геноле. Итак, он изложил ему во всех подробностях, каким образом кавалер Даникан, застигнутый врасплох мирным договором, подписанным пять недель тому, назад королем и почти всеми его врагами, оказался в настоящее время обладателем шести легких фрегатов, разоруженных в Добром Море и которых он больше не мог использовать. Поэтому он хотел, если это возможно, продать их, хотя бы с убытком. Среди них находился и "Горностай". Тома подумывал о его покупке, совершенно уверенный в том, что кавалер ему, Тома, уступит его задарма, так как Готье Даникан был на редкость порядочный человек и всегда готов был сделать одолжение тем, кто в свое время хорошо ему послужил.
– Пусть будет так!
– согласился Луи Геноле, оставаясь все же озабоченным, так как его мучило одно сомнение. Впрочем, он долее не мог сдерживаться:
– После того, как теперь заключен мир с англичанами, голландцами, а также и с испанцами, что же ты будешь делать со своим фрегатом, если уж сам кавалер, несмотря на всю свою смелость, не решается с ним ничего другого сделать, как продать его по цене старого дерева? Не забудь, Тома, что теперь адмирал не даст тебе никакого каперского свидетельства.
– Ба!
– молвил Тома, беззаботно смеясь, - конечно, король остается королем, но и Флибуста остается Флибустой. Что же ты думаешь, что наши старые приятели, Братья Побережья, - Краснобородый и его девка Рэкэм, так же, как и все остальные: уроженец из Дьеппа, венецианец, флибустьер с Олерона, - тоже подписали мир с кастильскими обезьянами? Не беспокойся, Луи! Оставь свои заботы и не отчаивайся. То, в чем нам откажет адмирал, то всегда как-нибудь сумеет нам разрешить господин д'Ожерон, хотя бы и от имени португальского короля!
На что Луи не нашелся что возразить. Действительно, разве не обстояло дело именно так семь лет тому назад? К тому же была ли хоть маленькая вероятность тому, чтобы в Нимвегене, где только что подписан был мирный договор, послы его величества, занятые таким большим числом ведущих между собой войну королевств и провинций, хотя бы вспомнили, что где-то на свете существует некая Тортуга?
Тома радостно продолжал:
– И представляешь ты себе, брат мой Луи, как мы снова теперь бросим якорь на рейде этой незабвенной Тортуги и нанесем весьма церемонно визит губернатору, уже не в качестве ничтожных капитанов на посылках у арматора и поставщика, как раньше, но как настоящие начальники и вельможи, которые сами себе и поставщики, и арматоры, и могут, наконец, равняться с теми прославленными флибустьерами, которые никому не подчиняются, даже самому королю!
На этом Тома закончил. И Луи, молчаливый и меланхоличный, подумал, что бесполезно было бы что-нибудь на это возражать и что, действительно, это заранее предрешенное дело.
Они снова стали прогуливаться, идя под руку куда глаза глядят. Наступало ночное время, но ветер не стихал. Соленые брызги больших волн перелетали через отлогий берег и мелким дождем падали даже на куртину. Луи, повернувшись лицом к морю, принялся дышать полной грудью, как бы желая наполнить свои легкие чистым дыханием этого целебного и бодрящего бретонского моря, которое больше даже, чем земля, было его подлинной и обожаемой родиной...