Корсар
Шрифт:
– Senor capitan, - крикнул он на своем жаргоне, - no me mateis! Jo os dire la verdad!
А это была, слово в слово, та самая фраза, которую сказал перед захватом Сиудад-Реаля пленный мулат, послуживший, в конце концов, проводником. Тома, вспомнив это и к тому же заинтригованный этим словом, "verbad", означающим "правда", заподозрил какую-то тайну и захотел ее выяснить. Но на его прямой вопрос негр не отвечал ни слова, продолжая лишь обнимать ноги корсара, как бы заранее страшась того, что ему надлежало сказать. Негр этот был высокого роста и ранен был всего лишь мушкетной пулей в правую руку.
– К черту!
– закричал Тома нетерпеливо.
– Убейте его сейчас же, если ему нечего рассказывать! Эй! Подать сюда пистолет.
На этот раз негр заговорил, - и то, что он сказал, заставило всех вытаращить глаза; ибо, сначала выпросив себе пощаду ценой той правды, которую он откроет, он затем объявил, что его зовут Мохере, что по ремеслу он палач, - палач Панамы, - и взят он был на испанский корабль по личному желанию президента, который, нисколько не сомневаясь в том, что флот его одержит победу над флибустьерами, приказал не щадить таких разбойников и всех их повесить, а сеньора Ягненка выше всех остальных.
Матросы яростно кричали. Бесстрастный, хоть и побледневший сразу, Тома велел им замолчать. После чего, взглянув на все еще распростертого ниц негра-палача, сказал:
– Дарую тебе пощаду, дарую тебе даже свободу, но с тем условием, что ты отвезешь от меня письмо своему президенту, так как мне хочется дать ему знать о себе. Но только смотри получше на то, что здесь произойдет, чтобы дать ему верный отчет обо всем.
С этими словами он обнажил саблю, прекрасного закала и изумительно острую. Матросы, следившие взглядом за его движениями, увидели, что он подошел к люку. Здоровые и невредимые еще испанцы укрылись, как обычно, в глубине трюма.
– Все наверх!
– скомандовал Тома.
Появился страшно испуганный испанец, и Тома ужасным ударом наотмашь снес ему голову. За первым последовал второй, и его голова тоже отлетела. Двадцать, потом еще сорок других поднялись один за другим, так как снизу они ничего не видели и не подозревали, какой им готовит прием по выходе из люка смертоносная сабля, обагренная кровью их товарищей, - и Тома, неутомимый, нанес двадцать, нанес сорок ударов. Наконец слетело пятьдесят три головы, - последние были скорее оторваны или отпилены, чем отрублены, но Тома все еще взмахивал, все с той же яростью, своей уже затупившейся, зазубренной и непригодной саблей. Но все было кончено, - последний пленник был мертв.
Корсары молча взирали на ужасную расправу. И как ни огрубели они, привыкнув к самой отчаянной резне, все же они побледнели от какого-то скрытого отвращения. Тем не менее, по знаку начальника, они без всяких возражений выкинули за борт все это изрубленное человеческое мясо. Потом один из них, бывший в свое время семинаристом или даже священником, как утверждали некоторые, и помнивший еще азы, приготовился писать, по приказанию Тома, письмо, которое негр-палач, единственный из всей вражеской команды оставшийся в живых должен был передать своему президенту. Ни у кого, понятно, из присутствующих для такого письма не было ни чернил, ни бумаги, ни пера. Но семинарист, недолго думая, живо смастерил себе из щепки перо и обмакнул его в разлитую по палубе кровь; и ни у одного писаря никогда не было ни такой большой, переполненной
Что же касается бумаги, то матросы отправились поискать ее в сундуке у испанского капитана, также убитого; и как раз на патенте этого капитана семинарист и написал письмо, продиктованное Тома. И вот каковы были дословно выражения письма, которое президент Панамы счел нужным вручить королю Испании, "как ужасное доказательство наглости и зверства французских разбойников", и которое король Испании поместил впоследствии в свою королевскую библиотеку в Эскуриале, где всякий любознательный путешественник может его видеть и ныне.
"Мы, Тома, милостью Божией и его величества короля Франции, сеньор де л'Аньеле, а равно капитан Флибусты и Рыцарь Открытого Моря, господину президенту Панами желаем здравствовать.
Настоящим доводим до сведения Вашего, что флот Ваш, посланный к островку Старого Провидения, дабы разбить и перерезать нас всех до единого против всяких правил, законов и обычаев честной войны, сам был разбит и побежден нами в честном бою, как сможет то засвидетельствовать освобожденный нами невольник, коего отсылаем Вам с этим посланием.
А как невольник этот признался нам и рассказал, что состоит на жаловании у Вас в качестве палача, и как таковой, посажен на Ваше судно, чтобы выполнить тут свое ремесло палача - подло убивать и вешать за шею всех корсаров и флибустьеров, которых удалось бы Вашему флоту словить и взять в плен, если бы Бог ему даровал победу; и это вместо того, чтобы, с почетом относиться к упомянутым корсарам и флибустьерам, как подобает христианским врагам, то посему и по этой причине, мы сами собственными руками и нашей саблей обезглавили всех изловленных нами и взятых в плен испанцев с упомянутого Вашего флота. Сие, как справедливое возмездие и согласно воле Божиеи, который ради того дал нам победу и отнял ее у Вас, хотя Вы значительно превосходили нас и силой, и числом.
И как поступили мы при этой встрече, так будем поступать всегда и впредь при каждой предстоящей встрече, вознамерившись не давать Вам никогда пощады и перебить Вас всех, а также и Вас лично, если угодно будет Богу, подобно тому, как Вы вознамерились нас убить, что Вы и сделаете, по нашему разумению, если сможете. Но этого не случится, потому что никто из нас никогда не достанется живым в Ваши языческие лапы.
Да будет так, ибо такова наша воля.
Невзирая на сие, да будет с Вами Бог.
Тома-Ягненок".
IV
И вот, таким образом, начиная с этого рокового мая месяца 1682 года, Тома-Ягненок, скорее по воле своих врагов, чем по своей собственной воле, и взаправду сделался рыцарем открытого моря и повел с упомянутыми врагами, вынудившими его к тому, уже не милостивую войну, но жестокую, то есть, не давал больше никому пощады: вешал, топил, расстреливал и обезглавливал всех побежденных, попадавших в его руки, как раненых, так и невредимых. Тогда "Горностай", бывший до того времени кораблем честным, кораблем добрых христиан, соблюдавших, по мере сил, добродетели милосердия и прощения обид, стал вскоре чуть не дьявольской обителью, где властно воцарились сотни самых ужасных пороков и, кроме всего прочего, беспримерная свирепость, ненасытная до крови.