Корж идет по следу
Шрифт:
— Вот и все. Идите прямо. Не оглядываться! Помните: шаг вправо или влево и — конец…
Алексей Петрович учел харьковский урок и в Батуми действовал по-другому. Он был убежден, что Воронков и здесь, не задумываясь, пустит в ход оружие, и здесь могут быть ненужные жертвы.
Прежде всего Корж организовал тщательное наблюдение за Воронковым. Затем детально продумал все возможные варианты операции и выбрал двух дельных помощников из агентов Уголовного розыска. Правда, для успешного выполнения задуманного необходимо
Через полтора месяца Воронкова и трех его приятелей, задержанных в разных городах, судили.
Лешку, как инициатора и главаря, приговорили к десяти годам и сослали в Соловецкий лагерь.
Эти десять лет, проведенные на угрюмом берегу Белого моря, Воронков вычеркнул из жизни как нежитые.
Возвращение
Поезд пришел на станцию под вечер. Сойдя на перрон, Воронков внимательно огляделся. Это были уже родные края и вместе с тем безвозвратно чужие и даже больше того — враждебные.
На первый взгляд ему показалось, что ничего здесь не изменилось за двенадцать с лишним лет. То же самое, только разве по-другому покрашенное, приземистое здание станции, все так же скрипят, раскачиваясь на ветру, большие фонари. Но теперь они электрические! И в поселке, должно быть, электричество — уж очень ярко горят окна домов. Лешка вошел в зал ожидания. Да, вот здесь перемены заметны здорово. Он вспомнил те далекие годы, когда впервые уезжал отсюда. Деревянный, невероятно замызганный пол, усеянный шелухой подсолнуха, окурками козьих ножек, обрывками газет. Прокопченные стены тускло освещались одной единственной керосиновой лампой, висевшей над окошечком кассы. На двух старых покосившихся диванах никогда не хватало места. Люди в ожидании поезда коротали время кто где мог, чаще всего прямо на полу, кое-как пристроившись на вещах.
Сейчас зал, чисто выбеленный и ярко освещенный, выглядел просторней, выше. Ровными рядами стояли широкие дубовые диваны и три от входа не были даже заняты. В углу, где раньше помещалась касса, стоял киоск с газетами и журналами. Рядом с ним была дверь и над ней вывеска «Буфет». Воронков прошел туда.
Он заказал гуляш и три стакана чаю. Перед этим выпил стопку водки, закусив ее хлебом с горчицей. Горчица оказалась крепкая и душистая, совсем такая, какую делала мать к жареному гусю. Он намазал еще кусок и с удовольствием съел, хоть его и прошибало до слез.
В буфет вошел старик в длиннополом грубошерстном армяке, подпоясанном старым засаленным кушаком. Он положил на стол кнут, снял шапку и рукавицы. Отогревая руками сосульки на усах, оглядел маленький зал. Заметив Воронкова, старик удивленно приподнял брови и невольно шагнул ближе к столу, за которым сидел приезжий.
Воронков на секунду оторвался от еды, поднял на старика глаза.
— Что,
— То-то, вроде бы да, — не совсем уверенно ответил старик.
— Навряд, — усмехнулся Воронков.
— Да нет, точно, — старик подошел к столу, сел напротив. — Вот как улыбнулся, так я тебя сразу и признал. Вылитый отец…
Воронков перестал жевать, пытливо уставился на старика.
— Какой отец?
— Твой. Данило Наумыч. Мы ж с ним закадычные приятели были… Что, забыл меня?..
— Постой, постой, — силился вспомнить Воронков, где он раньше видел эти серые, с насмешливым прищуром глаза, острый нос, изрытый оспой, и большой шишкастый лоб. — Лицо, вроде, знакомое, а где встречались, — убей, не помню.
Старик нагнулся поближе, шепотом спросил:
— Афанасия Егорова аль не помнишь?.. Еще конфетки я тебе маленькому приносил…
— Верно! — чуть не закричал Воронков. — Афанасий Терентьич! Верно! Ах, ты!.. Вот встреча!..
— Ты потише, — остановил его старик.
— А что? — Воронков огляделся. Никто не обращал на них внимания. — Ерунда! Вы из дома куда или домой справляетесь?
— Домой.
— Вот хорошо! Прихватите и меня, все, глядишь, веселей вдвоем.
Старик растерянно затеребил бороду, пытливо взглянул на Воронкова.
— А… ты чего домой? В деревню то есть…
Воронков помрачнел. Долго молчал, потом через силу выдавил из себя с хрипом:
— Так… Хоть поглядеть, как оно теперь…
— Глядеть-то нечего.
— Ну, все-таки… Я ведь двенадцать лет не был в этих краях.
— Слышал я кое-что про тебя. Краем уха, можно сказать.
Старик ожесточенно заскреб в бороде.
— Дела-а!.. Вот что, брат, рассчитывайся да поедем ко мне. Я теперь здесь живу, недалечко.
Воронков послушно собрался.
Когда отъехали от станции, старик горестно вздохнул:
— Ох-хо, не приведи господи, что делается на свете! Вот хоть бы и твое дело. Вернулся и даже переночевать негде. Ладно, зашел я в буфет…
Лешка промолчал, не зная, куда клонит Афанасий. Подъехали к высоким тесовым воротам. Старик спрыгнул с саней.
— Тпру-у, красавица!.. Вот мы и дома. Милости прошу, Лексей Данилыч! Сейчас нам баба самовар соорудит, закусочку… Эй, баба, открывай! — старик забарабанил кнутовищем в калитку.
— И вот, значит, докатилась эта беда и до нашей деревни. Сначала-то все разговоры были, драли глотки кто во что горазд — и ладно. Мы уж решили: так, мол, все и останется по-старому. И вдруг, понимаешь, приезжает из района какой-то партейный… Покалякал с тем, с другим, а вечером — бах! объявляют собрание бедноты. Понял, как? Не общий сход, а только самых что ни на есть голодранцев… Ты бери свинины-то, закусывай как следует, не стесняйся. Вроде родни ведь мы. Давай-ка еще по одной… С дороги не повредит…