Шрифт:
Ну вот, не везет мне сегодня. Рыбы ни кусочка не досталось. Абдаллах, сволочь одноглазая, отдал вкуснейшую, можно сказать, сладчайшую рыбью голову этому рыжему нахалу Т'хаару. А я теперь голодом сидеть буду, да-с, мья-а-а-у!
К счастью, так бывает не всегда. Вообще-то мы с Абдаллахом вполне себе ладим, я гоняю от его прилавка жирных иерусалимских мышей, а он меня за это кормит. А вчера я не удержался, стащил у него свиную сосиску из пакета с обедом. Классная сосиска была. Я ж не знал, что она всего одна такая в пакете и что Абдаллах так рассвирепеет. Ему ведь свинину есть запрещено Кораном. А он… Погнался за мной с палкой.
Лавка Абдаллаха стоит на улочке против, так сказать, заднего крыльца Храмовой горы. Я очень люблю сидеть у входа в улочку и наблюдать за ее размеренной жизнью.
Сейчас почти полдень. Все правоверные только что совершили очередной намаз. Абдаллах возвращается из мечети, коврик под мышкой. После молитвы у него даже походка меняется, я сколько раз наблюдал за ним. Я настоящий арабский кот, а потому уважаю в нем эту перемену и каждый раз с замиранием сердца прислушиваюсь к звукам адана, доносящегося с окрестных минаретов. И не только я — вместе со мной прислушивается весь Старый город, всеми улицами, древними стенами, он словно вытягивается в струнку.
— Эй ты, серый!
Ага, пришел мой закадычный враг. Моше из еврейского квартала. Моше черный, толстый, раскормленный, важный. Медлительный на первый взгляд. Но лишь на первый. А так — ловчее его не найти, в еврейском квартале, конечно. И мы с ним все время меряемся. Кто сильнее, кто хитрее, кто больше мяса в шуарменной сворует.
— Привет!
— Привет!
Моше в хорошем настроении.
— Серый, пошли, у Абу сегодня свежая баранина.
Свежая баранина! Это ж настоящая удача. Умница Моше, молодец, даром что из еврейского квартала.
Мы вприпрыжку рванули к шуарменной. Проскочили с заднего хода, как обычно — да не тут-то было. Хозяин, Абу-ль-Хасан, собаку, оказывается, завел. Чтоб, значит, котов гоняла. Интересно, он ее вообще кормит — злая собака, просто ужас! Выскочили с лаем, глазищи горят, зубищи растопырила, несется прямо на нас. Мы с Моше давай Бог ноги. Рядом лавка медника, так мы туда, там хламу больше, а для собаки места нет сунуться. Эту лавочку я обычно стороной обхожу, котам там делать нечего, мыши туда тоже не заходят. Фатеха-медника в нашем квартале малость тронутым считают. Он на старости лет медный хлам собирать начал. Разные там сковородки, кастрюли, чайники и прочий негодный мусор. Все думали — в переплавку пустит, а он открыл лавку, говорит, от туристов отбоя нет. За большие деньги продает.
В общем, заскочили мы к Фатеху. Шум, гам, собака, как полоумная, за нами вбежала, по дороге самые лучшие Фатеховы кастрюли посворачивала. Фатех за ней со сковородкой, за Фатехом хозяин собаки бежит, кричит:
— Не смей бить моего пса!
Фатех ему в ответ ругнулся как следует, шуарменщик тоже в долгу не остался. А пока они разбирались, мы с Моше удрали благополучно. Выбежали на виа Долороза, сели под римской семеркой, где вход на базар со шматьем. Там затеряться легче — толпа кругом, пряностями в нос шибает, дервиш что-то выкрикивает, дети бегают. Туристов куча — у меня от количества ног аж в глазах зарябило. Собака, естественно, за нами так далеко гнаться не стала. Все-таки не последняя дура. Или дурак — сказать по правде, этих породистых не разнюхаешь.
— Эх ты, морда твоя оккупантская, — говорю я Моше. — Даже толком навести не сумел.
А Моше вылизывается и молчит. Виноватым себя чувствует, я уж знаю. Но вслух и не мяукнет — как можно, чтоб еврейский кот при арабском виноватым себя признал.
— Ладно, — говорю, — я сегодня добрый. Пошли, тут за базаром со шмотками открылась недавно новая едальня, там один араб кур жарит. У него иногда обрезки от кур бывают, да и кости, что посетители не доглодали.
— Курица — не мясо, — говорит Моше. Ишь, гордый выискался.
— Ну, как знаешь, — говорю, — а я пошел. Меня сегодня хозяин не любит, не кормит, а жить-то надо. Пойду один.
Не успел и трех шагов шагнуть, как Моше меня окликнул:
— Погоди, я с тобой.
Я только хвостом вильнул. Дошли до куриной лавочки. Дух от нее идет неописуемый, скажу я вам. Просто невероятный. Выходит из лавки не хозяин, а помощник его, несет полную груду костей и косточек. И даже некоторые с мясом, чую. Я облизываюсь, Моше урчит, как старый примус. А помощник говорит:
— А, киски пришли. Тебе я покушать дам, — это он Моше, — а тебе, серая бестия, вот за то, что ты у меня целую курицу третьего дня спер прямо из кухни, — и сует мне в нос палку и ногой топает.
Ну где справедливость, спрашивается? Я ж ему даже ответить не могу, потому что не говорят коты на человеческом языке — мол, перепутал ты, мужик, обознался, не я у тебя курицу спер, а серая Рашка, стерва и шлюха, каких мало. У ней котята уже большие, кормить-то надо! И зачем Аллах так рассудил, чтобы мы с Рашкой похожи были, словно родные брат и сестра!
Заплакал я горько — ну, не настоящими слезами, разумеется, а так, по-своему подвыл, и пошел несолоно хлебавши.
Даже не оглянулся. Моше, жирная еврейская морда, сидит лопает, так что за ушами трещит, а у меня в пузе с голодухе и того сильнее бурчит, хоть помирай.
И вдруг чувствую — хватают меня за загривок, и волокут.
Дети.
Сегодня шаббат, евреи как порядочные дома сидят, субботу справляют, Богу молятся. А эти арабские недокормыши голопузые, с грязной задницей, по улицам бегают, дерутся, кошельки у туристов воруют и над котами издеваются. Ну что ты делать будешь!
Висю, в общем. Или вишу?
Мне, впрочем, все равно было.
Орава куда-то несется, а я колыхаюсь между небом и землей. Добегают до ворот — ага, это ж Львиные ворота, узнал я. Сворачивают в проулок, где турникет поставлен, чтоб на стену никто не лазал. Лезут через турникет, как горох сыплются, и — прямиком на стену, там и лесенка есть. И по стене как припустят.
Я изловчился, извернулся, гляжу вокруг — красиво. Прямо под стеной дорога, где машины ездят, со светофорами, за ней провал глубокий, в нем какая-то водичка журчит, уж не знаю, а дальше — город на холме, легкий, белый, словно в воздухе парит. Никогда в жизни не видал я родного города с крепостной стены, жить мне осталось, может, меньше четверти часа, так хоть полюбуюсь напоследок, думаю. Опять же на голодный желудок помирать не так обидно.