Кошки-мышки
Шрифт:
— Почему он здесь жил?
— Потому что говорил, будто тебе надо выбор сделать.
— Какой выбор?
— Между ним и еще… другим… Но, Лидуся, я как могла, каждый день, доказывала Максу, что любовника у тебя нет.
— Обманщики!
— Мы хотели как лучше, Макс хотел.
— В кошки-мышки со мной играли!
Правда открылась внезапно. Ликования, однако, я не испытывала. Только пустоту, вакуум. Был вакуум плотный, из стекловаты, стал вакуум, сквозняком продуваемый.
Тут нет ничего удивительного для того, кто хоть раз испытал осуществление мечты. У меня бывало в сессию, на экзаменах в университете. Зубрю, зубрю, головы от учебников не поднимаю. Чем больше зубрю, тем лучше понимаю, что охватить предмет полностью невозможно, что завалить меня — пустяковое дело. На экзамен иду, как на закланье. Получаю пятерку, выхожу из аудитории — на душе пустота, вовсе не радость. Если чего-то страстно хочешь, когда получаешь, не ликуешь, а переживаешь странное бессилие.
Оттолкнув Майку, я прошла в комнату.
Елка в огоньках, праздничный стол с пирамидами салатов и блюдами с заливным, с хрустальными фужерами, еще Майкиной бабушки, приданое на первую свадьбу, которые выставляются только по особым поводам — все это я отметила боковым зрением, мельком. Декорации спектакля. Я сейчас вам устрою представление!
Бессилие победителя таит гигантский потенциал.
Максим. Собственной персоной. Без пиджака, но в сорочке с галстуком.
Господи! До чего же он прекрасен, мой муж! Не смотреть, не отвлекаться, не расслаблять грозную физиономию!
Тут и Саша, водитель, историк, черт его разберет, привстал, здоровается, спрашивает:
— Теперь-то выпить можно?
Но главное и потрясающее: МАМА! Моя мама здесь!
Про грозную физиономию мгновенно забыто. Я неслась через препятствия, через стулья и кресла, чтобы броситься на шею маме.
Она приняла меня в объятия, которых теплее, уютнее, разумнее и сердечнее быть не может. Что стану делать, когда мама умрет? Кому на грудь брошусь?
Я не плакала с той встречи с Максимом, когда мы сидели в моей машине, в день, когда мне открылась сущность Назара.
А тут я разрыдалась! Прорвало.
— Сюрприз удался, что и говорить, — растерянно сказала мама.
Если женскую душу представить себе пашней, которую накапливаемые страхи, подозрения и ужасы, как зной, вынуждают рассыхаться и трескаться, то слезы — лучшее спасение для пашни, она же женская натура.
Сие заключение принадлежит Максиму.
— У меня не осталось своих мыслей! — рыдала я на груди у мамы. — Только его заключения. Мамочка, он меня бросил! Ушел к другой, я умираю!
Это было сильным преувеличением. Но должна же я выплакать свои ошибочные страдания.
Мама, конечно, потрясена была сильнейше. Но моя мама никогда не проявляла, не выплескивала негативных эмоций. И меня учила: если рвется из тебя доброе и положительное, обязательно дай ему волю, похвали человека даже за крохотный успех. Если прут жалобы, упреки, подступила желчь и хочется ее выплюнуть — дави, не позволяй себе превратиться в сквалыжную злую бабу.
И сейчас, на мои стенания: «Умира-а-ю-ю!» — мама, чье тело, как я чувствовала, напряглось струной, отреагировала трезво:
— Не умираешь, успокойся! И почему в Новый год так одета? Старые джинсы, затрапезная майка…
— А что я?! — воскликнула подруга, приняв майку-футболку на свой счет.
Наверное, мама взмахом брови велела Майке замолкнуть.
В свое время я долго тренировалась перед зеркалом, но мне так и не удалось отработать мимику мамы: дернуть уголком рта вместо насмешливой тирады, закатить глаза (попробуй их закати перед зеркалом), как бы напоминая, что слышала речи двадцать пять раз. И самое классное: взмах брови — как бритвой, отсекающий досужие помыслы.
У меня не выходит. Наверное, отцовские гены мешают. Но я остаюсь единственной дочерью потрясающей женщины.
— Бросил! — стенала я, пропустив мимо ушей попытку переключить мое внимание. — Меня Макс бросил! Сам сказал. К другой ушел… К Майке! — вредно добавила я.
Мама стояла лицом к Максиму. И, отвечая на ее немой вопрос, он отрицательно замотал головой, вытаращил как бы удивленно глаза, развел руки в стороны: мол, что несет, не понимаю, за мной греха нет. Все эти гримасы я как в зеркале видела в темном окне.
На стекло были прилеплены снежинки, вырезанные из белой бумаги. Майка их кроит и лепит каждый год, потому что когда-то так встречала Новый год ее бабушка.
— Ты жил здесь! Не отпирайся! Спал! — упрекала я отражение в окне.
— Жил, — в один голос подтвердили Майка, Саша и Максим.
— Спал на кухне, — уточнил мой муж. — И мешал ребятам отчаянно.
— Да не то чтобы… — неуверенно возразила Майка.
— До Нового года полчаса, — напомнил Саша. — Мы проводим старый, наконец? Давайте выпьем, а потом продолжите разбор полетов?
— Наливай, — махнул рукой Максим.
Они собирались праздновать, выпивать, когда я рыдаю! Точно я больная на голову, хотя любимая и дорогая, но сильно торможу в развитии и относиться ко мне серьезно не стоит.
Я вытерла ладошкой щеки, отстранилась от мамы, но обращалась исключительно к ней:
— Мама! Он мне сам сказал, русским по белому, то есть черным по русскому…
— Русским языком, черным по белому. — Мама помогла мне справиться с идиомами.
— Да! Именно! Мамочка, он мне в глаза, нахально и цинично, заявил: ухожу, потому что люблю другую женщину. Скажи, что неправда? — не поворачиваясь к Максиму, завела руку за спину и ткнула в него пальцем.