Кошки-мышки
Шрифт:
Сказав это, он развернулся и направился к выходу. Следом за ним двинулась вся его ветвь сатанинской церкви и большинство Епископских, в том числе Валькирия и «недостойная» кандидатка.
Вне себя от бешенства, Епископ схватил топор и с нечленораздельным воплем бросился на Мастера. Все испуганно шарахнулись в стороны, не осмелившись преградить ему путь.
Не оборачиваясь, Мастер ушёл от удара вправо и полоснул Епископа клинком по руке. Топор сбрякал на пол.
— С-сука! — прошипел Епископ, зажимая глубокую рану.
— Да нет, кобель, — криво усмехнулся Мастер. — И, как
Глава 10
Консуматум эст
Весь день из Катиной комнаты доносилось лишь пулемётное стрекотание пишущей машинки. Соседка, которой Катя зачем-то понадобилась, в нерешительности постояла перед дверью, прислушиваясь к звукам «Тра-та-та-та… Вз-з!», но так и не отважилась войти. Убоявшись стать помехой приступу Катиного вдохновения, она вздохнула и ретировалась на кухню.
Вообще, люди пишущие вызывают у людей не пишущих некую опасливую настороженность, граничащую с суеверным трепетом, какой вызывали прежде чернокнижники, шаманы и безумцы. Что вполне объяснимо — в способности при помощи пера, бумаги, кофе и сигареты оживлять фантомы собственного воображения, облекать их в плоть и кровь, заставлять их разговаривать, ходить, видеть сны, заниматься любовью — в этой способности есть что-то мистическое. Другой повод сторониться людей пишущих кроется в том, что любой знакомый писателя постоянно подвергается риску угодить в какую-нибудь книгу — хорошо ещё, если под вымышленным именем! — и только Дьявол, по чьему, собственно, ведомству и проходят господа литераторы, знает, что? господин литератор с господином знакомым там сотворит.
А чего стоит одно лишь отношение литератора к своим персонажам, свято верящего в их абсолютную реальность и говорящего про них так, словно он не далее чем вчера с ними водку на кухне пил! Достаточно подслушать разговор двух подвыпивших творцов, чтобы отнести обоих к категории колдунов, растящих в колбах гомункулусов, или к когорте неизлечимых сумасшедших.
— Представляешь, — сетует один, — у меня героиня начала своевольничать. Во-первых, она не захотела быть дурой, каковой я её замыслил, во-вторых, отказалась играть второстепенную роль и вылезла на передний план!
— А ты чего ожидал? — смеётся другой. — Единственный способ «сделать» своего героя — это его убить. Во всех остальных случаях герой тебя «сделает».
И сидят в рабочих кабинетах, коммуналках, общагах, в прокуренных кухнях, в сторожках и дворницких помешанные демиурги с красными от бессонных ночей глазами, перед машинками, компьютерами, перед початыми пачками белой, серой, жёлтой, в клетку, в линейку, в розовую крапинку бумаги, шелестят залитыми вином и кофе рукописями, вершат выдуманные судьбы и ведут сами с собой нескончаемую игру в кошки-мышки.
Ибо литераторство — это проклятие, маньячество, невыносимый дар, безраздельная власть и фатальная, похлеще героиновой, зависимость от своих же фантазий.
Но Кате, отнюдь не чуждой этому Фаустовскому дару оживления фантомов, в работе над книгой о Сатане больше потребовался журналистский навык систематизации. Всё, происшедшее с того момента, когда она впервые явилась к Мастеру под
Особенно мощный творческий импульс сообщило Кате посрамление Епископа, а также месса, которую Мастер отслужил в нескольких минутах ходьбы от своего дома, на поросшем лопухами пустыре, и которая была похожа не столько на мессу, сколько на сатурналию. Кульминацией сего действа стала организованная им игра в «эротические жмурки», сопровождавшаяся визгом, хохотом, весёлыми непристойностями и нёсшая на себе густой налёт древнеязыческих празднеств. Катю посетило сомнение, не станет ли подробное описание «сатурналии» причиной проблем с публикацией, но и отказываться от этой сцены ей было жалко. В конце концов, Катя решила, что после Лимонова и разной «клубнички», то и дело мелькающей в периодике, ни издателей, ни публику уже невозможно шокировать ничем.
«Тра-та-та-та! Вз-з!». За всё приходится платить: к девяти часам вечера пальцы начали промахиваться мимо клавиш, голова превратилась в гудящий трансформатор, и Катя почувствовала себя так, словно целый день таскала кирпичи. Сигареты закончились. Кофе почти иссяк. Зато появилось знакомое всем литераторам жгучее желание поделиться с кем-нибудь плодами творческого экстаза.
А с кем же ещё было ими делиться, как не с прообразом главного героя, консультантом и рецензентом?
«Так, час на дорогу туда. Полчаса на ожидание автобуса», — просчитала Катя. — «Час-полтора на чтение. К последнему автобусу успеваю. Впрочем, домой сегодня можно и не возвращаться».
Распахнутая калитка жалобно скрипела на ветру. Полумёртвая яблоня, как безутешная вдова, простирала к небу свои скрюченные ветви. Дверь в сени, сорванная с петель, валялась среди осколков разбитых оконных стёкол.
«Он перебрал портвейна с ослиной мочой и, увидев в углу призрак ненавистного Адонаи, в белой горячке погромил дом», — убеждала себя Катя в надежде побороть поднимающийся откуда-то изнутри и оккупирующий сердце страх.
Но попытка самовнушения оказалась бесплодной. И сердце, и рассудок исступлённо кричали: «Врёшь! Ты ведь знаешь, что это не так!».
В комнате стоял полнейший разгром. Перевёрнутый стол, сломанный мольберт, рассыпанное по полу бутылочное стекло… И на всём этом — кровь. Кровь на половицах, на книжных полках, на распоротом диване. Брызги крови на потолке и на изображении Бафомета. Бафомета, переставшего смеяться.
Мастер лежал на полу, привалившись головой к дивану. Его глаза были широко раскрыты. Из угла рта стекала тонкая струйка крови.
— Я знал, что ты придёшь, — не поворачивая головы, тихо сказал он. — Я никогда не ошибаюсь.