Кошкин стол

Ондатже Майкл

— А помнишь, как мы тогда плыли на «Оронсее»? — спросил я ее наконец.

Раньше мы никогда не говорили о том путешествии. Я пришел к выводу, что она погребла в глубинах памяти или искренне стерла тот вечер у шлюпок. По моим наблюдениям, для Эмили это плаванье было лишь трехнедельной прелюдией к интересной жизни в Англии. Судя по внешним проявлениям, оно значило для нее до странности мало.

— Да, конечно! — воскликнула она, будто ей вдруг напомнили имя, которое и без того полагалось бы

помнить. А потом добавила: — Ты был тогда, помнится, просто якка, настоящий демон.

— Просто я был маленьким, — возразил я.

Она задумчиво прищурилась, потом рассмеялась чему-то своему. Я видел, что она медленно подступается к своей памяти, всматривается в какие-то эпизоды.

— Помню, от тебя были сплошные неприятности. У Флавии не было ни минуты покоя. Боже, эта Флавия Принс! Интересно, жива ли она еще…

— Вроде бы она живет в Германии, — откликнулся я.

— А-а-а… — протянула Эмили.

Она все глубже погружалась в себя.

Мы просидели в обшитой сосновыми досками гостиной до темноты. Время от времени она как загипнотизированная следила за паромами, сновавшими между бухтой Снаг и гаванью Хорсшу-Бэй. В середине пролива они издавали долгий стон. Они превратились в единственные точки света в серо-синей тьме. Она сказала: если проснуться в шесть, увидишь, как рассветный паром скользит вдоль горизонта. Я понял, что у Эмили тут сложился свой мир, ландшафт ее дней, вечеров и ночей.

— Пошли прогуляемся.

Мы вышли из дому и зашагали вверх по крутой дороге, по который приехали несколькими часами раньше; из-под ног разлетались листья.

— А как ты здесь оказалась? Ты так и не рассказала. Давно переехала в Канаду?

— Года три назад. После развода приехала сюда и купила этот домик.

— Ты не думала со мной связаться?

— Ну, Майкл, твой мир… мой мир…

— Ну, вот сейчас же мы встретились.

— Да.

— Так ты живешь одна…

— Ты всегда был страшно любопытным. Ну да, я встречаюсь с одним человеком. Что тут сказать… жизнь у него была нелегкая.

Эмили всегда окружали ненадежные, неприкаянные люди. Это ее свойство имело долгую предысторию. Я вспомнил о тех временах, когда она приехала в Англию и поступила в женскую школу-пансион в Челтнеме. Мы время от времени встречались на каникулах — она еще не выпала из лондонского цейлонского землячества, но рядом с ней всегда ошивался какой-нибудь друг сердца. В ее новых приятелях чувствовался дух анархии. А однажды в воскресенье, в последний свой учебный год, она выскользнула за школьную ограду, забралась на чей-то мотоцикл, и они с ревом умчались на просторы Глостершира. Попали в аварию, Эмили сломала руку, в результате из школы ее исключили. После чего она перестала считаться надежным членом нашего тесного азиатского братства. А затем и вовсе порвала с ним, выйдя за Десмонда. Свадьбу сыграли стремительно. Он получил

работу где-то за границей, откладывать было нельзя, скоро они уехали. А потом, после развода, она выбрала этот тихий островок на западном побережье Канады.

Все это как-то не походило на настоящую жизнь, которую мы с ней воображали себе в молодости. Я все еще помнил, как мы мчимся на велосипедах под хлесткими струями муссона, как Эмили сидит скрестив ноги на кровати, рассказывая о своей индийской школе, как мы танцуем вместе и как ее тонкие смуглые руки колеблются. Я вспоминал об этом, шагая с ней рядом.

— Ты надолго сюда, на запад?

— До завтра, — ответил я. — Потом улетаю.

— Да? А куда?

Я смутился:

— На самом деле в Гонолулу.

— Го-но-лу-лу! — протянула она презрительно.

— Уж извини.

— Да ладно. Ладно. Спасибо, что приехал, Майкл.

Я ответил:

— Ты мне однажды очень помогла. Помнишь?

Кузина ничего не сказала. Либо она вспомнила то утро в ее каюте, либо нет. В любом случае она промолчала, а я не стал допытываться.

— Я могу тебе чем-то помочь? — спросил я, и она посмотрела на меня с улыбкой, которая подтверждала, что не такой жизни она ждала, не такую бы выбрала.

— Ничем, Майкл. Даже с твоей помощью мне всего этого не понять. Твоей любви мало, чтобы дать мне покой.

Мы пригнулись, проходя под ветвями кедра, вернулись на деревянное крылечко, вошли сквозь зеленую дверь в домик. Оба устали, но засыпать было жалко. Вышли на открытую террасу.

— Без паромов я бы вовсе запуталась. Время перестало бы существовать…

Она помолчала.

— Ты ведь знаешь, он умер.

— Кто?

— Мой отец.

— Извини, я не знал.

— Мне просто необходимо рассказать кому-то, кто его знал… знал, каким он был. Меня ждали на похороны. Но я там давно стала чужой. Как и ты.

— Мы повсюду чужие.

— Ты его хоть немного помнишь.

— Да. Угодить ему было невозможно. Помню его буйный нрав. Но он любил тебя.

— Из-за него я все детство провела в страхе. Знаешь, когда я его последний раз видела? Когда я подростком уехала…

— Я помню твои кошмары.

Она отвернулась, будто хотела передумать это еще раз. Отворачивалась от темы, но я не хотел отпускать ее из прошлого. И попытался завести разговор о нашем путешествии, о том, что случилось в конце.

— Тогда, на «Оронсее», ты чувствовала, что чем — то похожа на эту девочку, с которой сдружилась? На дочку узника. Она тоже оказалась под властью своего отца.

— Наверное. Но скорее, я просто хотела ей помочь. Ты же понимаешь.

— В ту ночь, у шлюпок, когда ты встречалась с этим тайным агентом, Перерой, я слышал ваш разговор. Я все слышал.

— Вот как? А почему ты мне ничего не сказал?

— Сказал. Я пришел к тебе на следующее утро. Ты ничего не помнила. Проваливалась в сон, точно тебя опоили.