Кошмар во сне и наяву
Шрифт:
Вбежали в подъезд. Там, показалось, было еще темнее, чем в первом, и запах стоял еще тошнотворнее: где-то жарили лук на маргарине.
– Придержи дверь, – велела Валерия, прикрывая нос шарфом (и ее достало!). – А я посмотрю тут.
Альбина с силой оттянула дверь. Лунные блики слабо рассеивали дурно пахнущую темноту, поигрывая на грязном полу, посверкивая на поверхности какой-то темной лужицы. Валерия тоже обратила на нее внимание. Постояла, пригнувшись, потом шагнула в сторону и тихо выдохнула:
– О боже мой! – вглядываясь под лестницу.
В ту же минуту оказалась рядом с Альбиной и чуть не сшибла ее с крыльца:
– Пошли. Быстро! Да не стой ты столбом!
Она побежала к выходу из палисадника.
– Что там? Куда ты? – бестолково выкрикивала Альбина, едва поспевая следом.
Валерия остановилась, сжала руками голову:
– Да. Да, куда я? Надо позвонить, я где-то тут видела телефон… Нет, лучше подняться к Марине Алексеевне.
– Да что там такое? – выкрикнула Альбина, отшатываясь в сугроб, чтобы не столкнуться с мечущейся Валерией.
Та полуобернулась на бегу:
– Там… она.
– Катюшка? – прошелестела Альбина. – Живая?
– Ну что ты чушь несешь? Как она может быть жива, когда ей горло перерезали? – высоким, полным слез голосом выкрикнула Валерия и исчезла в подъезде.
Альбина замерла. Ноги пристыли к дорожке. Ночь наползала отовсюду: скалилась ухмылкой водителя-доктора, хрипела, как Хинган, хлюпала кровью из перерезанного Катюшкиного горла. Все качалось, заваливалось вокруг, будто Альбина в одну минуту сделалась пьяна, пьянее даже того мужика, который на их с Валерией глазах чуть не зарылся в сугроб, а потом исчез в подворотне…
И в этот момент с холодной, просто-таки патологический ясностью Альбина поняла: тот человек, перерезав Катюшке горло, потом прошел от них в двух шагах… Им встретился убийца.
Этого не может быть!
Страшные слова, произнесенные Никитой Семеновичем, не увязывались в сознании Германа с именем Дашеньки, с ее семью годами от роду, с этими светленькими кудряшками, которые он знал по фотографиям. Он гнал джип в Москву, а сам то и дело пытался что-то стереть с ветрового стекла. И «дворники» ходили туда-сюда, и ни дождя, ни снега на улице, а все-таки плыли, плыли по стеклу эти слова, от которых судороги сжимали сердце, плыли и расплывались в слезах.
Он все еще не верил, и чем больше отдалялся от Внукова, тем менее реальным казалось признание сторожа. Откуда ему знать правду, этому постороннему, чужому человеку? Этого просто не могло быть! О таких вещах иногда читаешь в газетах, и волосы на голове становятся дыбом, но невозможно представить, чтобы такое случилось в твоей семье, с твоей племянницей… ребенком, кто мог… такое?!
…Он лишь смутно помнил, как вырвался из-за стола, бросился вон из дому, вскочил в джип и погнал его в Москву. На обочине сознания маячило воспоминание о воротах, которые он чудом не проломил, о Никите Семеновиче, порскнувшем чуть ли не из-под колес… но все сейчас было неважно, кроме этой полузабытой дороги в Москву.
Он мчался к Кириллу. Уж если кто и знает правду, то один Кирилл. Он не станет врать, он скажет все как есть…
Герман забыл, что всегда ненавидел зятя, но сейчас только Кирилл мог исцелить страшную рану – или уж добить вовсе, чтоб не мучился.
Хмель отпустил Германа, и он постепенно начал вспоминать дорогу на Сухаревку, где была квартира Кирилла. В отчаяние приводило количество автомобилей, заполонивших московские улицы, а все эти авто были нахраписты, бесцеремонны, все лезли поперек пути, словно нарочно нарывались на аварию. Герман с наслаждением ударил бы хоть в один сверкающий наглый бок, но сдерживался из последних сил, потому что знал: дай себе волю – и неизвестно, когда доберется до Кирилла, может быть, не доберется вообще, и тогда вечно будет ворочаться в сердце этот мучительно-острый нож…
Шли минуты, и он почти убедил себя, что Кирилл одним своим словом способен не только исцелить эту несусветную боль, но и вообще каким-то чудом сделать так, чтобы все события сегодняшнего вечера оказались сном. Не было приезда во внуковскую дачу, не было застолья с Никитой Семеновичем, не было вести о Дашенькиной смерти. А главное – о причине этой смерти!
Господи… Воткнув палец в кнопку звонка на двери Кирилла, он почти всерьез ждал услышать перестук легких ножек и тоненький девчачий голосок:
– Кто та-ам?..
Никто ни о чем не спросил. Просто защелкал замок, звякнула цепочка – и дверь открылась. На пороге стоял Кирилл, и при одном взгляде на его осунувшееся, постаревшее, заросшее щетиной лицо Герман понял: все, что он услышал на даче, – правда. Он уткнулся в эту правду лицом, всем телом, и лишился сил.
– Кто это? – странно щурясь в полутьму лестничной площадки, пробормотал, наконец, Кирилл. Похлопал себя по карманам, потом, спохватившись, нашарил очки на лбу и надел их. И все-таки, очевидно, не узнавал Германа.
– Вы кто? С иллюстрациями? Лучше бы вам сначала в издательство… А впрочем, проходите, посмотрим.
Горбясь, он зашаркал в глубину квартиры. Герман, придерживая рукой сердце, шагнул следом.
Его сразу поразил запущенный, затхлый запах этого плохо освещенного жилья. Так пахнет в квартирах, где долго лежит тяжело больной человек. Но мать Кирилла давно умерла, жена, по словам Никиты Семеновича, была в Нижнем. Значит, он жил один, это был его запах.
Мысль мелькнула и исчезла. Они вошли в просторную гостиную. Герман не бывал тут ни разу, да и никогда не побывал бы, кабы его воля. Он не смотрел по сторонам: все внимание было приковано к лицу Кирилла.
Они не встречались, не соврать бы, лет тринадцать, а то и больше. Герман помнил замкнутого, до жути надменного парня, который отнял у него Ладу. Потом, когда сестра исподтишка начала залатывать семейные прорехи, Герману иногда приходилось видеть Кирилла на фотографиях, и как он ни хотел, все же не находил, к чему придраться в лице, осанке, одежде этого сдержанного, приличного джентльмена, рядом с которым Лада выглядела вполне счастливой. Теперь вместо лощеного юнца перед ним стоял опустившийся пожилой человек, который даже не пытался под пристальным взглядом гостя пригладить растрепанные волосы или поправить смятую одежду.