Космонавты живут на земле
Шрифт:
– «Граф Монте-Кристо». Сочинение господина Дюма… И вас устраивает это чтение?
Володя густо покраснел.
– Простите, попалась под руки. К тому же я не слишком увлекаюсь художественной литературой.
– Чем же вы увлекаетесь, молодой человек?
– Интегральным и дифференциальным исчислением, товарищ генерал.
– Скажите на милость! – развел руками Трифонов. – Тогда тем более непростительно. Запомните, что за свою жизнь человек в состоянии одолеть от трех до пяти тысяч томов. Только редкие индивиды перешагивают это число. А жизнь человеческая ох как коротка! Так что читать подобное второй
Костров спокойно ответил:
– А если в детские годы оно не состоялось?
Главный терапевт снял пенсне и продолжал рассматривать своего собеседника уже… невооруженными глазами.
– То есть как это не состоялось? Ерунда. Что же вы тогда делали в детстве?
– Тушил зажигалки во время налета на город, стоял в очередях за хлебом по карточкам, на заводе после школьных уроков работал.
– Гм… – протянул Трофимов, – это, между прочим, весьма вероятный вариант и оправдывающий подобную неразборчивость в чтении.
– А потом еще и моя система заставила взять в руки «графа», – улыбнулся Володя. – У меня Алька, сынишка, в третий класс ходит. Часто спрашивает про какую-либо книгу: хорошая или нет? А у меня обычай – прежде чем сам не прочту, никогда сыну не скажу – читай.
– Хорошая система, – дружелюбно произнес Трифонов. – Да вы садитесь. Стоять устанете и опять на центрифугу не возьмут. – И сам сел на стул. – Ну-с, а теперь рассказывайте, как это все произошло.
Подробный рассказ Кострова о последней неудачной тренировке на центрифуге он выслушал с пристрастием, часто прерывал вопросами. Потом проворчал в седые пышные усы:
– Экстрасистола, экстрасистола… Любят у нас иногда разбрасываться терминами по поводу и без оного. Смотрел я все ваши показания и анализы. Организм крепкий, без изъянов. А представители вашей космической медицины на своем пытаются настаивать.
– Так и я об этом говорю, – подхватил приободрившийся Володя. – Что такое наша космическая медицина? Это же еще дитя без глаз.
Седая голова главного терапевта вскинулась, и он неодобрительно буркнул:
– Не согласен, майор… Вы сейчас человек, на космическую медицину обиженный, – заговорил он вразумляюще, – а стало быть, и не объективный. Это дитя, и с глазами, дорогой мой, и без рахита. На своих ногах далеко ушло от колыбели. Но что поделаешь, когда рождается новое, возможны и отклонения от правильного пути и оплошности некоторые. Надо их поправлять спокойно и терпеливо. Я как-то, не столь давно, спорил с одним из представителей вашей молодой науки. Человек способный, над кандидатской диссертацией работает. Так он пытался утверждать, что человеческий организм нельзя тренировать для перенесения перегрузок, а можно, мол, только выяснить его возможности к этому. А что такое «нельзя тренировать»? Если этот тезис распространить на вас, то вас и близко нельзя подпускать к центрифуге.
– Вы шутите? – затаив дыхание, спросил Костров.
– Вышел уже из этого возраста, – мрачно посмотрел на него Трофимов, – что-то в последнее время не получается с юмором. Серьезно говорю. Носители этой теории считают, что если человек однажды не выдержал в сурдокамере высокой температуры, значит, так будет всегда. Сорвался на вестибулярных пробах – ищи место в легкомоторной авиации. Я от этой отцветающей теории весьма и весьма далек. А поэтому считаю, что с вами попросту надо возобновить тренировки на центрифуге, но осторожно относиться к перегрузкам, потихоньку их вводить, а не так, как это вы попросили на последней тренировке.
– Значит, вы скажете, что я снова должен быть допущен к занятиям в отряде? – восторженно спросил Костров.
У генерала дрогнули седые усы.
– Ну конечно же скажу. Иначе, кто за вас в космос полетит, молодой человек. Не граф же Монте-Кристо.
С учебником английского языка в руке вышел Алеша Горелов на осторожный вечерний звонок и обрадованно отступил, увидев на пороге улыбающегося Кострова.
– Здравствуй, соседушка! Не разбудил?
– Володя! Уже из госпиталя? Заходи, заходи, дружище.
Они обнялись, и Горелов потащил его в комнаты. Возвращение товарища настолько его обрадовало, что учебник английского языка был моментально заброшен. Алеша побежал на кухню «организовывать» чай.
– Я инкогнито, – улыбнулся Костров, – никому еще, кроме родной женушки, не сказывался. Давай мою победу хотя бы чаепитием отметим. Снова к тренировкам допущен.
Над черной плитой уже шумел фиолетовый огонек газа. Алексей нарезал докторскую колбасу и ноздреватый швейцарский сыр, достал из шкафчика мед, масло, хлеб.
– Видишь, я как настоящая домохозяйка, – похвастался он, – посмотри, как ажурно на стол накрываю.
– Да уж куда там, – лениво потянулся Костров. – Чего проведать меня, лентяи, не приезжали?
Горелов остановился посреди комнаты с чашкой в руках, горько вздохнул:
– Один поехал, да не доехал.
– Жалко Сережку, – откликнулся Костров. – Мне Вера уже со всеми подробностями рассказала. Год теперь у старика будет упущен.
– По моим данным – меньше, – возразил Алеша. – Вчера у него полковник Нелидов был. Сказал, к октябрю починят нашего парторга.
– К октябрю починят, а потом догонять будет месяца два. Жаль. Я бы очень хотел, чтобы Сережа в этом году полетел. Даже свою очередь уступил бы.
Они пили чай, закусывали бутербродами, и Костров пространно рассуждал о судьбе Ножикова:
– Ты думаешь, я о нем отчего вздыхаю? Оттого что он парторг или мой добрый друг? Нет. Не только. Тут дело гораздо сложнее, мое милый. Ты, Алеша, еще молодо-зелено. Мне тридцать семь. Сергею – сорок. Нас только двое в отряде таких стариков. А что ты понимаешь в психологии сорокалетних? Вот отчислили меня после этого нелепого случая с центрифугой, и я в госпитале все эти дни только волком не выл до той самой минуты, пока мне генерал Трифонов не сказал, что исследования дали хорошие результаты. А Ножикову еще хуже.
– Он борется, – тихо заметил Горелов.
Костров задумчиво мешал ложечкой в стакане. Черный чубчик свисал на смуглый лоб, покрывшийся морщинами.
– Борьба бывает всякая, Алеша. Бывает борьба гордая, смелая. Когда, например, ты самолет с поврежденным двигателем сажаешь или в какой-то трудной жизненной ситуации правду ищешь. А бывает борьба горькая, вызванная не от тебя зависящими, порою совершенно нелепыми причинами. И самое обидное, когда ты сознаешь, что не столько сам борешься, сколько за тебя борются другие. Вот у Сережи так.