Космополит. Географические фантазии
Шрифт:
Но не она (история) тянет меня каждую осень на Восток. В Новом Свете Провинстаун заменяет мне почти все, что я оставил в Старом: бледное море, обильный, но приглушенный свет, который веками соблазнял художников, пахучие сосны, дюны с поблескивающей в тумане мокрой «травой бедных» (она ни на что не годится) и солнце, которое только здесь умеет садиться, как на Рижском взморье, — в воду, а не куда-то в Пенсильванию.
И все же уникальным этот городок делает не природа, а люди. Меньшая часть — португальские рыбаки, бульшая — сторонники однополой любви обоего пола. Отличить пришлых от старожилов можно даже по судам в городской бухте. Ржавые рыбацкие траулеры носят благочестивые имена: либо в честь святых, либо уж «Дона Мария». Каждый вечер они возвращаются с рыбой (трески все меньше) и бесценными морскими гребешками.
Прогулочные яхты начищены до блеска и редко покидают причал, компенсируя оседлый образ жизни решительными названиями: «Морской волк», «Новый морской волк», «Паршивый пес», «Черная овца», «Чертовски хороша» и «Эмма + Ирена».
Сам город исчерпывается одной улицей, но какой! Уставленная изысканными картинными галереями, элегантными ювелирными магазинами, вкусными, а не только дорогими ресторанами, она хвастается старинными отелями, которые в прошлой жизни были капитанскими особняками. Об этом напоминают деревянные девы, снятые с давно оставшихся без дела китобойных судов, и «вдовьи балконы» на крышах, откуда жены высматривали возвращающиеся корабли. Часто зря: мореплавание у Трескового мыса так опасно, что из остатков разбившихся судов можно соорудить стену на все побережье. С тех пор как прорыли канал, отделяющий мыс от материка, вдоль пляжа летом плавают только туристы, а зимой — «моржи» и тюлени. Сотня усатых, с круглыми любопытными глазами зверей высовывалась из воды по пояс, чтобы получше нас разглядеть.
— Симпатичные твари, — поделился я восторгом со стариком, прогуливавшим седого пса по песку.
— Если с ними не купаешься.
— Неужели кусаются?
— Тюлени — нет, акулы — могут. В принципе, они охотятся за тюленями, но им все равно. «Челюсти» видали? Про нас снимали.
Возвращаясь с моря в город, я наслаждался моим любимым сезоном — мертвым. Посторонние схлынули, остались свои, да и то немного, поэтому все здороваются — и люди, и звери. Избалованные собаки (детей здесь нет) лезут целоваться с редкими прохожими. Хозяева — пожилые и приветливые. Им здесь хорошо и спокойно. Во всяком случае, мне показались счастливыми трое немолодых трансвеститов с приделанным бюстом, с маникюром и щетиной. В волосатых руках они держали легкие коктейли и лениво бранили республиканцев.
— У вас теперь до лета будет тихо? — спросил я официанта.
— Какое там! В начале декабря — праздник: Holly-Folly.
— Никогда о таком не слышал.
— Понятно почему. Его справляют только в Провинстауне. Это же гей-сити, у нас свое Рождество.
— Альтернативное?
— Во-во. Сперва здесь справим с любимыми, а потом, как все, — к родственникам, но уже поодиночке, чтобы мама с папой не огорчались и соседи не пугались, как ваш Путин.
Доев и дослушав, мы взглянули на часы и вместе с немногими посетителями заторопились, чтобы не опоздать к закату. На вечернем пляже устроились редкие парочки. Кто-то разжег костер из плавника. Другие возились с шампанским. Самый упорный, закаляя волю, залез в воду, которую даже в Балтийском море посчитали бы холодной. Между тем солнце быстро садилось. Горизонтальные лучи, которые у американских кинематографистов зовутся «магическими», а у русских — «режимом», заливали нас медовым светом, делающим всех красивыми.
В сумерках мы притихли. Только две обнявшиеся старушки махали исчезающему солнцу.
— See you tomorrow! — кричали они в унисон.
— До завтра еще дожить надо, — возразила жена.
Как все русские, она боялась сглазить.
Акме Нью-Йорка
Города, как люди, живут долго, но не всегда, если, конечно, не считать Рима. И это значит, что у них, как у нас, есть возраст зрелости и спелости. Пора, когда все достигает предела своих возможностей. У греков такое называлось акме: зенит развития, высшая точка кривой, ведущей от колыбели к могиле. И первая, и вторая мало интересовали античных биографов, судивших персонажей по их звездным часам. Только в свои лучшие годы люди равны себе, а города открывают нам собственную
Приняв такую манеру счета, мы убедимся в том, что акме Венеции приходится на 16-е столетие, Петербурга — на 18-е, Парижа — на 19-е. В этой хронологии Нью-Йорку достался XX век, но не весь. Ведь акме городов тоже не длится слишком долго. Нью-Йорк нашел себя в самые трудные — 30-е годы, когда городу открылась его судьба и прелесть. Середина 20-х. В обезумевшей от войны Европе потерянное поколение торопится жить: короткие юбки, короткие стрижки, короткие книги, африканские ритмы — век джаза. Новому времени нужны новые вещи. Едва оправившись от войны, французы решили заново привить почти угробленному континенту вкус к жизни и любовь к роскоши. Знающие в ней толк парижане решают вернуть себе звание столицы, на которую претендовала довоенная Вена. Чтобы показать себя в международном контексте, в 1925 году Париж устраивает выставку декоративных искусств, намного позже давшей наименование последнему из великих художественных стилей Европы — ар деко. Он был то ли опровержением, то ли продолжением ар нуво, соблазнительного, но слишком вычурного искусства «прекрасной эпохи».
Если ар нуво — рококо XX века, то ар деко — его ампир. Заменив кривую линию прямой, дизайнеры приняли индустриальную геометрию, но сделали ее изысканной и нарядной. Вместо того чтобы спорить с машиной, они смиряли ее брутальность элегантной формой, экзотическими цветами и драгоценными материалами, главным из которых стало золото. Шедевр ар деко — машинный век с человеческим лицом, пусть и раскрашенным. Этот стиль отличается от бездушного функционализма, застроившего планету взаимозаменяемыми коробками, которые и снести не жалко.
Объединив французский кубизм, итальянский футуризм и русский конструктивизм, художники ар деко создали свою азбуку дизайна: стилизованные букеты, юные девы, мускулистые юноши, элегантные олени и лучи вечно восходящего солнца. В ар нуво орнамент был повторяющимся и асимметричным, как волна. Искусство ар деко любило энергичный зигзаг, подражавший молнии.
Главным в новом стиле считалась беспрецедентность. XX век тогда был еще молодым, но уже умудренным. Он чурался пышного прошлого, которое привело к катастрофе, и жаждал обновления жизни или — хотя бы — ее стиля. Поэтому пафос выставки заключался в ее оригинальности. Организаторы запретили участникам использовать классические мотивы. Для этого художникам пришлось отказаться от универсального языка античности, которым они пользовались двадцать пять столетий. (Исключение сделали только для Италии, ибо считалось, что без колонн ей жить так же трудно, как без оливкового масла.) Парижане отвели экспозиции громадную эспланаду, ведущую к Дому инвалидов. Через шесть месяцев все павильоны должны были снести. Недолговечность выставки провоцировала дерзость зодчих, азартно игравших новыми формами и материалами. Лучше всех с этим справилась советская Россия, блеснувшая конструктивизмом, впервые, как считают историки, привившим архитектуре любовь к стеклу и бетону.
Выставка покорила мир, хотя его там было не так уж много. Англичан представляли шотландские дизайнеры. Мастера тевтонской Европы не приехали вовсе — приглашение пришло слишком поздно. Америке, и это самое интересное, не нашлось, что показать.
Это никого не удивило. Американцев привыкли считать богатыми и безнадежно безвкусными родственниками. Оплакивая открытие Америки, Зигмунд Фрейд назвал ее «большой ошибкой». Европа была с ним согласна — даже после Первой мировой войны. Хотя после нее Америка стала первой державой, Новый Свет был все еще отдушиной Старого. Здесь спасались от истории и зарабатывали на жизнь. Америка была эстетической окраиной, отсталым захолустьем, где Европа повторяла себя в карикатурном виде: античный портик в провинциальном банке.
При этом Америка уже могла предъявить XX веку собственное уникальное достижение — небоскребы. Но, научившись их строить, американцы еще не поняли — как. Первые высотки искали себе предшественников в готических соборах. Память об этом заблуждении хранит Питтсбург, где посреди города стоит университетский «Кафедральный собор науки». Издалека он напоминает церковь, внутри тем более: лес колонн, цветные тени от витражей, полумрак, гулкое эхо. Однажды я читал там лекцию и не успел заметить, как она сама собой превратилась в проповедь.