Косморама
Шрифт:
– Не мудрено, милая кузина, потому что сочинитель этой басни умер еще до французской революции.
– Что это такое?
Я невольно улыбнулся такому милому невежеству и постарался в коротких словах дать моей собеседнице понятие о сем ужасном происшествии.
Софья была видимо встревожена, слезы показались у нее на глазах.
– Я этого и ожидала, - сказала она после некоторого молчания.
– Чего вы ожидали?
– То, что вы называете французскою революциею, не пременно должно было произойти от басни "Стрекоза и Муравей". Я расхохотался. Тетушка вмешалась в наш разговор:
– Что у вас там такое? Вишь, она как с тобою рас кудахталась - а со мной так все молчит. Что ты ей там напеваешь?
– Мы рассуждаем с кузиной о французской революции.
– Помню, помню, батюшка; это когда кофей и сахар вздорожали...
– Почти так, тетушка...
– Тогда и пудру уж начали покидать; я жила тогда в Петербурге; приехали французы - смешно было смотреть на них, словно из бани вышли; теперь-то немножко попривыкли. Что за время было, батюшки!
Долго еще толковала тетушка об этом времени, пере путывала все эпохи, рассказывала, как нельзя было найти ни гвоздики, ни корицы; что вместо прованского масла делали салат со сливками и проч. т. п.
Наконец я распростился с тетушкой, разумеется, после клятвенных обещаний навещать ее как можно чаще. На этот раз я не лгал: Соня мне очень приглянулась.
На другой день явились книги, за ними я сам; на третий, на четвертый день - то же.
– Как вам понравились мои книги?
– спросил я однажды у Софьи.
– Извините, я позволила себе заметить то, что в них мне понравилось...
– Напротив, я очень рад. Как бы я хотел видеть ваши заметки!
Софья принесла мне книги. В Шекспире была замечена фраза: "Да, друг Горацио, много в сем мире такого, что и не снилось нашим мудрецам". В "Фаусте" Гете была отмечена только та маленькая сцена, где Фауст с Мефистофелем скачут по пустынной равнине.
– Чем же особенно понравилась вам именно эта сцена?
– Разве вы не видите, - отвечала Софья простодушно, - что Мефистофель спешит; он гонит Фауста, говорит, что там колдуют; но неужели Мефистофель боится колдовства?
– В самом деле, я никогда не понимал этой сцены!
– Как это можно? Это самая понятная, самая светлая сцена! Разве вы не видите, что Мефистофель обманывает Фауста? Он боится - здесь не колдовство, здесь совсем другое... Ах, если бы Фауст остановился!.
– Где вы все это видите?
– спросил я с удивлением.
– Я.... я вас уверяю, - отвечала она с особенным выражением.
Я улыбнулся; она смутилась... "Может быть, я и оши баюсь",- прибавила она, потупив глаза.
– И больше вы ничего не заметили в моих книгах?
– Нет, еще много, много, но только мне бы хотелось ваши книги, так сказать, просеять...
– Как просеять?
– Да! Чтобы осталось то, что на сердце ложится.
– Скажите же, какие вы любите книги?
– Я люблю такие, что, когда их читаешь, то делается жалко людей и хочется помогать им, а потом захочется умереть.
– Умереть? Знаете ли, что я скажу вам, кузина? Вы не рассердитесь за правду?
– О нет; я очень люблю правду...
– В вас много странного; у вас какой-то особенный взгляд на предметы. Помните, намедни, когда я расшутился, вы мне сказали: Не шутите так, берегитесь слов, ни одно наше слово не теряется; мы иногда не знаем, что мы говорим нашими словами!" Потом, когда я заметил, что вы одеты не совсем по моде, вы отвечали: "Не все ли равно? Не успеешь трех тысяч раз одеться, как все пройдет: это платье с нас снимут, снимут и другое, и спросят только, что мы доброго по себе оставили, а не о том, как мы были одеты?" Согласитесь, что такие речи до крайности странны, особливо на языке девушки. Где вы набрались таких мыслей?
– Я не знаю, - отвечала Софья, испугавшись, - иногда чтото внутри меня говорит во мне, я прислушиваюсь и говорю, не думая, - и часто что я говорю, мне самой непонятно.
– Это нехорошо. Надобно всегда думать о том, что говоришь, и говорить только то, что вы ясно понимаете...
– Мне и тетушка то же твердит; но я не знаю, как объяснить это, когда внутри заговорит, я забываю, что надобно прежде подумать - я и говорю или молчу; оттого я так часто молчу, чтобы тетушка меня не бранила; но с вами мне как-то больше хочется говорить... мне, не знаю отчего, вы как-то жалки...
– Чем же я вам кажусь жалок?
– Так! Сама не знаю - а когда я смотрю на вас, мне вас жалко, так жалко, что и сказать нельзя; мне все хочется вас, так сказать, утешить, и я вам говорю, говорю, сама не зная что.
Несмотря на всю прелесть такого чистого, невинного признания, я почел нужным продолжать мою роль моралиста.
– Послушайте, кузина, я не могу вас не благодарить за ваше доброе ко мне чувство; но поверьте мне, вы имеете такое расположение духа, которое может быть очень опасно.
– Опасно? Отчего же?
– Вам надобно стараться развлекаться, не слушать того, что, как вы рассказываете, внутри вам говорит...
– Не могу - уверяю вас, не могу; когда голос внутри заговорит, я не могу выговорить ничего кроме того, что он хочет...
– Знаете ли, что в вас есть наклонность к мистицизму? Это никуда не годится.
– Что такое мистицизм?
Этот вопрос показал мне, в каком я был заблуждении. Я невольно улыбнулся.
– Скажите, кто вас воспитывал?
– Когда я жила у опекуна, при мне была няня-немка, добрая Луиза; она уж умерла..
– И больше никого?
– Больше никого.
– Чему же она вас учила?
– Стряпать на кухне, шить гладью, вязать фуфайки, ходить за больными....
– Вы с ней ничего не читали?
– Как же? Немецкие вокабулы, грамматику... да! я забыла: в последнее время мы читали небольшую книжку...
– Какую?
– Не знаю, но постойте, я вам покажу одно место из этой книжки. Луиза при прощанье вписала ее в мой альбом; тогда, может быть, вы узнаете, какая это была книжка. В Софьином альбоме я прочел сказку, которая странным образом навсегда напечатлелась в моей памяти; вот она: