Костер в белой ночи
Шрифт:
— Ну так как же, пойдем! Но пропадать же жару, — и поежился от холода. — Ух, бежать надо, бежать. По дороге начальника геологов Многоярова, может быть, захвачу. Он к Уяну выходит…
Утром уйти из Неги Глохлову не пришлось. Рекою густо перла шуга, где-то в верховьях уже по-зимнему валили снега, но тут хлестал без умолку холодный дождь с льдистой, колкой сечкой.
— Погоди идти. Коль после такого разъяснятся, твое дело верное — добежишь домой рекою. Коли нет, иди тайгою, лодку по весне пригоним, — сказал Глеб Глебович.
Глохлов остался в Неге еще на один день.
Среди ночи
— Начальник! Начальник Клоклов! Майор!
Глохлов не спал, пуще прежнего ныла старая рана, на крик поднялся разом, но Глеб Глебович опередил. Шлепая босыми ногами, пробежал через горницу к окну.
— Кто там?! Чего кричите?!
— Клеб Клебыч, начальник Клоклов поднимай. Шибко нада! Степа я! Почогир!
— Иди в избу, — крикнул Глеб Глебович и пошел в сени.
Глохлов, быстро натянув галифе и сапоги, вышел в переднюю.
Эвенк был до нитки мокр. Еще с вечера начал падать снег и валил по сю пору. Степа, не переводя дыхания, заговорил быстро-быстро, как умеют говорить только эвенки:
— Анатолий-брат олень бегал искать. Выстрел слышит. Может, экспедитор олень стрельнул? Побежал туда. Однако, стрельнул кто на Осином плесе. Прибежал. Человек лежит. Крикнул ему. Молчит. «Сдраствуй!» — шибко Анатолий кричит. Молчит человек, под сосной лежит, спит, однако. Подошел Анатолий, однако, убитый труп.
— Как убитый? Кто? — Глохлов прихватил Степу за плечи, усадил на лавку. — Какой труп?
— Анатолий говорит, однако, убитый труп. Дырочка правый сторона. — Степа пальцами, сторожась, потрогал свой правый весок. — Левый сторона большой дырка — выход. Карабин пять шаг вправо лежал. Сам стрелил, что ли? Анатолий убитый труп трогал — теплый. Рубашка с себя снимал, голова ему вязал. Все смотрел. Карабин лежал, тетрадка лежал, рюкзак лежал, убитый лежал. Больше ничего не лежал. Анатолий, однако, на чум бежал. Олень брали. На Осин плес бежали, на чум везли. Однако, труп везли. Умирал маленько он.
— Кто?
— Началник Многоярков, однако, — Степа шмыгнул носом, и Глохлову показалось, что глаза эвенка полны слез.
— Многояров труп? — Глохлов опустился на лавку, не веря сказанному.
— Труп, труп… Совсем убитый, — закивал Степа, и лицо его сморщилось. — Анатолий говорит — теплый был, а когда везли — холодный был. Бабка ему на чуме голова вязала — холодный, — тяжело вздохнул, и по гладкой щеке его, словно взапуски, побежали слезы. Степа отерся рукавом, не опуская и не отводя лица своего.
— Может быть, жив? — заставив себя собраться, о надеждой спросил Глохлов.
— Нет, — Степа сокрушенно покачал головой. — Много крови терял. — И тут он снова сторожко коснулся ладонью своего, теперь уже левого виска. — Дырка большой. В крови голова плавал.
— Кто с ним был?
— Никого не был. Амака рядом ходил. Мы его пугали, Медведь-амака мог началника кушать…
— Господи, — всхлипнула жена Глеба Глебовича, Она запалила лампу и теперь так и стояла, держа ее перед собою. Руки женщины дрожали, и от этого беспокойно метались по степам и потолку тени. — Господи…
— А где же этот? — силясь вспомнить хорошо знаемую фамилию рабочего, спросил Глохлов. — Он там был?
— Нет, не был. Однако, никого не было. Следы, Анатолий говорил, были. В тайга бежал. Спешил. Пугался. Где карабин лежал, он сидел там. Потом карабин ронял, к началнику шел и бежал…
— Откуда знаешь? — предвидя ответ, пересилил себя вопросом Глеб Глебыч.
— Анатолий след видел. Соображал. За мной бежал. До чума рекою близко, через камешок тропка есть.
— Собирайся, Глеб Глебович, поедем. Тебе тоже там надо быть, — сказал Глохлов, поднимаясь с лавки. — Евстафия будите. Скажи, в чем дело, будем, дескать, труп поднимать. Фельдшера Кузьму Иннокентьевича тоже надо…
Поспешно собираясь, Глеб Глебович спрашивал:
— Что же это такое, Семенович? Как твои соображения?
— Кто знает? Увидим.
Степа сидел тихонечко, посунувшись на лавке в угол, и глядел на огонь в лампе. Хозяйка поставила ее на стол, а сама, простоволосая, в накинутом на плече зипунишке, побежала булгачить Егорова и фельдшера.
— Не убийство ли?
— Может быть…
Через полчаса, не тревожа спящее село, пятеро отплыли к Уяну. Падал тяжелый снег, и по воде, шелестя, шла шуга.
Запыхавшийся Егоров (прибежал он к самому отплытию) говорил:
— Вот, однако, сакраментальным образом вы на меня юмор свой наводили, Семен, Матвей Семенович. Смеялись то есть. Когда настоятельно требовал я выдать мне для следственной практики наручные браслеты на случай утихомиривания опасных преступников. Островагантно нуждался я в них, в их присутствии у меня. А вы фешенебельно смеялись. Теперь вот и сгодятся, коли это убийство, и надо брать убийцу, — и показывал ни разу еще не сгодившиеся наручные браслеты.
Чтобы отвязаться от Егорова, отдал их майор ему под расписку еще года два назад, предупредив: «Ты смотри и впрямь не воспользуйся ими. Мужики тебя тогда, как кобеля, на цепь посадят». — «Только для порядку, только для порядку», — отвечал Егоров.
И вот теперь, сидя на средней банке рядом с худеньким старым фельдшером, Глохлов слушал гладенький полуголос Егорова и почему-то думал не о предстоящем следствии и даже не о Многоярове, в смерть которого все еще не верил, а о том, что Данилыч в общем-то неглупый, хороший мужик, только речь у него чудная, совсем никчемная речь. И к чему только человек язык корявит? Люди над ним из-за этого смеются. А кроме этой вот речи, есть и еще странность у Егорова. Ночами пишет он стихи, отсылает в Москву в газеты и журналы. И приходят оттуда ему государственные конверты с ответом, о чем и как надо писать, да что прочитать надо, как учиться, чтобы повысить образование. Из-за этих конвертов окружен Милиционеров этаким не совсем серьезным уважением. Глохлов вспомнил, как и сам ни с того ни с сего вдруг тоже написал стихи. Писал четыре ночи подряд. Стихи получились звучные, красивые. Таких хороших стихов никогда не приходилось читать. Даже стихотворение Пушкина, которое помнил с начальных классов, показалось детской забавой, настолько все было серьезным и значительным в его стихе. Глохлов долго крепился, прятал тетрадку с глаз, но наконец решился и прочитал стихи жене. Дуся слушала затаив дыхание, чуть приоткрыв полные губы, и в глазах ее стояли восторг и удивление.