Костер в ночи

Петровых Мария Сергеевна

1931

Медный зритель

Владимиру Васильевичу Готовцеву

Так было столетья: он днем Лишь ветр вдохновения в меди, Лишь царь, устремленный к победе И замерший разом с конем. Бесспорно, он страшен. Но все ж Приблизиться можно и даже В глаза поглядеть. Только дрожь Охватит тебя и докажет, Что гнев этих вечных очей Незримо горит в углубленьях Зрачков. Он не к нам. Он ничей. Но каждый готов на коленях Молить, чтоб его миновал Сей взгляд неподсильный… Над миром Ладонь холодеет… Как мал Под нею огромный. <…> Она ж Державно парит между Богом И нами. Не мир, а мираж Прижала к земле. На отлогом Отроге, на мертвой волне, На каменном громе — возник он С конем. Вдохновеньем вполне Таков, как мечтал его Никон Когда-то… Не страхом погонь, Не силой узды конь копыта Вздымает: им тот же испытан Сокрытый под бронзой огонь. Бесспорно,

царь страшен. Но днем Приблизиться можно и даже Судить о коне и о нем, Унизить хвалою… Когда же Осенняя черная ночь Ударит ветрами о струны Дождя — их нельзя превозмочь, Нельзя разорвать, иль буруны Когда закрутят — не пройти. Они не пропустят, живою Стеной нарастут на пути, До неба из дрожи и вою… Никто не узнает, как там Прибоями в темную память Кидается ветер… К губам Надменным лепясь, под стопами Как лесть расстилаясь… И вдруг Царь вздрогнул. Встряхнулся мгновенно От медного сна. Верный друг Восторженно ржет ему. Пена Трепещет… О, тьмища судьбы! Где прежний заржавленный слепок Безудержной бури, борьбы Неравной, лишь вторящий слепо Прообразу грозному?.. Здесь Раскатами первого смеха Встречает очнувшийся эхо Свободы неведомой, весь Внимая тому, кто возник Внезапнее мысли, кто вышел На сцену, вдруг ставшую выше, — Не призрак и не двойник. До стона в костях одинок, И те же тревожные звезды Под ветром бровей… О, как просто Он время и смерть превозмог!

* * *

Царь тронул коня — тот быстрей Мгновенья, земли не касаясь. Лишь пламени песня косая Слетает с копыт и ноздрей… Москва. Не дивясь ничему — Очнувшемуся до того ли? — Сквозь строй фонарей и сквозь тьму Он мчится, хмелея от воли. Вот площадь. Светла и пуста. Коня он оставил у входа, А там — тишина, темнота И ветром широким — свобода. О, время дымящихся плах! Не надо о горестном, мимо! Он лестницей всходит незримо, Пугая себя в зеркалах… Прошел меж рядов (а глазам От слез все мерещилось в дрожи…), Садится… И вот — он сам, Такой, как тогда, но дороже, Нужней… Вдохновеньем того, Просвистанным бурей покоем Колышется зал… Торжество Дерзанья безмерного, в коем Трусливым не видно ни зги. У медного ж зрителя ноги Дрожат, отражая шаги — Свои же… Растущей тревоги Удары, проникнув сквозь медь, Протяжно гудят пустотою. Стремительной судоргой тою Свело ему голову… Зреть Себя, слышать голос родной Нутром неподвижной гортани — Нет сил больше… Клокот рыданий Вздымается темной волной. Как хочет мучительно он Уйти навсегда из металла. Не может! И гибельный сон По телу потек, лишь не стало Той жизни бушующей с ним, Лишь сдвинулся занавес… Вместе С толпою, неслышим, незрим, Он вышел на площадь. Возмездье За вечность! И вот он опять Вернулся на медную муку — Державную трудную руку Над миром чужим простирать.

1931

«Мне вспоминается Бахчисарай…»

Мне вспоминается Бахчисарай… На синем море — полумесяц Крыма. И Карадаг… Самозабвенный край, В котором все, как молодость, любимо. Долины сребролунная полынь, Неостывающее бурногорье, Медлительная тишина пустынь Завершены глухим аккордом моря. И только ветер здесь неукротим: Повсюду рыщет да чего-то ищет… Лишь море может сговориться с ним На языке глубоковерстой тьмищи. Здесь очевиднее и свет и мрак И то, что спор их вечный не напрасен. Расколотый на скалы Карадаг Все так же неразгаданно прекрасен…

Карадаг (Поэма)

Сюда, рыдая, он сбежал С обрыва. На нетленном теле Багровой кровью пламенели Ожоги разъяренных жал Опалы божьей. Даже море Сужалось в ужасе пред ним И зябло, отразясь во взоре Зрачков огромных. Недвижим Стоял он. Тягостные крылья Не слушались, и он поник На камни и в тоске бессилья Оцепенел, но в тот же миг Воспрянул он и заломил Свои израненные руки, И вырвал крылья, и без сил На камни рухнул вновь… Сквозь муки Два пламени взметнулись врозь Взамен двух крыльев и впервые Земли коснулись… Словно лось, Огонь с трудом ворочал выей, Качая красные рога. Они, багровы и ветвисты, Росли, вытягиваясь в свисты, Нерадостные для врага. Изгнанник встал и посмотрел На всплески пламени, на племя Огней. Не по-земному смел Был взгляд его. В тяжелом шлеме Златых волос его глава Являла новое светило. Он прыгнул в пламя, — это было Жестоким жестом торжества. Огонь, кормивший корни крыл, На волю выпущен отныне, — Затем, чтоб навсегда сокрыл Тирана райского, в гордыне Тучноскучающего. Месть Отрадней жизни для изгоя. Качаясь в пламени, он весь Был полон музыкой покоя Иль вдохновением: он — Бог, Он — гибнет, но и ТОТ ведь тоже! — Ты будешь уничтожен, Боже, Презренный райский лежебок, Творец раскаявшийся!.. — Так Кричал он, облаченный в пламя, Как в плащ дымящийся. Но враг Не отвечал. Огонь волнами Валил

к луне, огонь простер Последний взлет, и вдруг разжалась Твердь, и разгневанный костер Ворвался внутрь… — Какую малость Я отдал, чтоб изъять тебя, — Вопило пламя. — Как просторно Жить, униженье истребя!.. — Но вспыхнул блеск зарницы черной Из пустоты, и пламя вдруг Окаменело, а кричащий — Без головы, без ног, без рук — Обрубком вырвался из чащи Рыданий каменных, и ветр Вознес его на горб вершины, И там он врос в гранит… Из недр К нему вздымаются руины Пожарища, к нему толпой Стремятся каменные копья И в реве замерший прибой — Окаменевшее подобье Былого пламени… Кругом, Как яростные изуверы, Ощерившиеся пещеры, Не дрогнув, принимают гром. Костер, что здесь торжествовал, Застыл на вечное увечье, Здесь камни и обломки скал — Подобие нечеловечьей Могучей гибели… Лишь мох Краями хладного обвала Струится, словно жаркий вздох Души, что здесь отбушевала.

31 августа 1931

Тешково

«Чем же бедно моё бытиё?..»

Чем же бедно моё бытиё? У меня есть еда и питьё, Пара крепких, обветренных рук, Пара легких выносливых ног, И печаль разделяющий друг, И весельем объемлющий Бог. Чем же бедно моё бытиё? У меня есть еда и питьё, Пара в детстве раздавленных рук, Пара смертью обрубленных ног, Да один — за могилою — друг, Да туман, где был некогда Бог.

1931

Акварели Волошина

О как молодо водам под кистью твоей, Как прохладно луне под спокойной рукой!.. Осиянный серебряной сенью кудрей, Возникал в акварелях бессмертный покой. Я всем телом хотела б впитаться туда, Я забыла б свой облик за блик на песке. Легкий след акварели, сухая вода, Я жила бы на этом бумажном листке. И, влюбленно следя за движением век, Озаренная ласковым холодом глаз, Поняла б наконец, что любой человек Этот призрачный мир где-то видел хоть раз. Но Когда? Я не знаю, и вспомнить не мне. Это было в заоблачной жизни души, А теперь — еле брезжит, чуть мнится во сне… Ты, бесстрашно прозревший, свой подвиг сверши. Воплоти, что в мечтаньях Господь созерцал: Бурногорье, похожее на Карадаг, Где вода словно слиток бездонных зерцал, Где луна лишь слегка золотит полумрак. Ты заблудшую душу отчизне верни, Дай мне воздухом ясным проникнуть везде. Я забуду земные недолгие дни, Я узнаю бессмертье на легком листе.

11 августа 1932

Звенигород

Сказочка

Наверху — дремучий рёв, Но метели я не внемлю, — Сладко спится под землей. Дрёма бродит меж дерёв, Да постукивает землю Промороженной змеей. Зиму — пролежу молчком, Летом — прогляну в бурьяне, — Ни о чем не вспомню я. Раздвоённым язычком Темно-синее сиянье Выжгла на сердце змея. И не с этой ли змеей Дрёма бродит надо мной?

1931

Воронеж

«Неукротимою тревогой…»

Неукротимою тревогой Переполняется душа. Тетради жаждущей не трогай, Но вслушивайся не дыша: Тебя заставит чья-то воля Ходить от стула до стены, Ты будешь чувствовать до боли Пятно в луне и плеск волны, Ты будешь любоваться тенью, Отброшенною от стихов, — Не человек и не смятенье: Бог, повергающий богов. Но за величие такое, За счастье музыкою быть, Ты не найдешь себе покоя, Не сможешь ничего любить, — Ладони взвешивали слово, Глаза следили смену строк… С отчаяньем ты ждешь былого В негаданный, нежданный срок, А новый день беззвучен будет, — Для сердца чужд, постыл для глаз, И ночь наставшая забудет, Что говорила в прошлый раз.

1931

Воронеж

Лесное дно

О, чаща трепещущей чешуи, Мильоннозеленое шелестенье, Мне в сердце — сребристые бризы твои, В лицо мне — твои беспокойные тени. Я зыбко иду под крылатой водой, Едва колыхаюсь волнами прохлады. Мне сел на ладонь соловей молодой, И дрожью откликнулись в листьях рулады. И вижу сосны неподвижный коралл, Увенчанный темноигольчатой тучей… Кто мутным огнем этот ствол покрывал? Кто сучья одел в этот сумрак колючий? Я знаю, под грубой корою берез Сокрыта прозрачнейшая сердцевина. Их ветви склонило обилие слез, Зеленых, как листья, дрожащих невинно, И памяти черные шрамы свежи На белых стволах… Это — летопись леса. Прочесть лишь начало — и схлынет с души Невидимая вековая завеса. И вдруг засветился мгновенным дождем Весь лес, затененный дремучими снами… Как горько мы жаждем, как жадно мы ждем Того, что всегда и везде перед нами!

1932

Конец года

Не до смеха, не до шуток, — Для меня всего страшней Этот узкий промежуток В плотной толще зимних дней. Та же кружит непогода, В тех же звездах мерзнет свет, Но умолкло сердце года, И другого сердца нет. Триста шестьдесят биений, И впоследки — шесть иль пять, А потом — в метельной пене Задыхаться, умирать. Это вздор. А кроме шуток, Страшен так, что нету сил, Напряженный промежуток От рождений до могил.