Костер
Шрифт:
Пастухов чувствовал, как растет вес его тела и давит, давит к полу. Он через силу обернулся к девушке. Она вскочила.
— Я отдохнула, отдохнула. Сядьте скорей, — лепетала и не смело тянулась она к нему.
Отказаться он уже не мог. Он только чуть помедлил, разглядывая, не проступила ли через газету кровь, а когда сел, то двумя пальцами хотел приподнять уголок листа и обнаружил, что бумага прилипла к скамейке. Но он больше не испытывал того, что его отшатнуло от злосчастной скамьи. Усталость притупила его. Дремота кралась к нему болью.
Уже
Свет, каким его нашел Пастухов, выйдя за ворота, стал неузнаваем. Солнце было белым. Кварталы высились неподвижно, но недвижность их теперь омертвела. Они побелели от известковой пыли и чудились мраморными памятниками с черными строками окон без стекла. По строкам читалась минувшая ночь. Чтению сопутствовал хруст стекольной крошки под ногами.
Девушка и тут не отставала от Пастухова и озиралась кругом вместе с ним. Ее неожиданную улыбку он воспринял как что-то бессмысленное.
— Вон он, — сказала она.
К ним шел Иван Рагозин. Всклокоченный, измазанный с ног до головы, он нес свои руки, как груз.
Чуть вдалеке, откуда он явился, собирались люди, которых не пропускали к месту взрыва. Там краснела, стрелою к небу, пожарная лестница, словно указывая — где виновник. Гудел мотор проплывающего над развалинами подъемного крана.
— Ну, что там? — спросил Пастухов.
Рагозин отвечал опять будто против воли:
— Работают. Все службы съехались.
— Сколько погибло?
— Обломки мешают.
— Откопали сколько? — настаивал Пастухов.
— Осторожно приходится. Засыпаны сильно.
— Вы прямо дымитесь! — по-детски не к месту вмешалась девушка. Она не сводила глаз с Рагозина.
— Значит, горю, — сказал он, немного оживая. — А вы отмучились?
— Я не мучилась. Как услышу — самолет близко; испугаюсь, а потом сразу подумаю… (Она не договорила, о чем подумает, и застенчиво перекинулась с виду на что-то совсем другое.)
Вы кто же, а?
Рагозин ответил неожиданно пышно:
— Я — гражданин Советского Союза!
— Знаю. Стихи! — сказала она с той плутоватостью, с какой отмахиваются ребятишки: «не проманишь!» Вы, может, тоже — как Маяковский?
Пастухов обнял ее.
— Сами-то кто вы, милое созданье? Зовут-то как?
— Зачем? — удивилась она и высвободилась из его руки.
— Вы хорошая, — кивнул ей Рагозин.
Она будто еще больше удивилась и вздохнула:
— Теперь уж нам не увидаться.
Пастухов заметил в глазах Рагозина что-то знакомое, перехватил ответный взгляд девушки и вдруг обнаружил ее сходство с неуступчивой комсомолкой, встреченной у художника в мастерской, хотел сказать ему это, но вылетело из головы имя комсомолки — он смолчал.
Прошел мимо ученый с треножником под мышкой.
— Привет! — отрезал он, не убавляя молодеческого шага.
— Я им попутчица, — показала на
— А вы? — спросил Рагозин Пастухова, тут же добавив: — Я спешу.
— Спасибо, — грустно сказала ему девушка и вполуоборот — Пастухову: — Вам тоже.
Она засеменила, догоняя ученого, а Рагозин с Пастуховым молча пошли в другую сторону.
На Чистых прудах в безмолвной длинной череде пустовали трамвайные вагоны. Только в одном приладились и спали по сиденьям кондукторши, вожатые — кто как. Пешеходы держались середины мостовых. И странно вспомнилась Пастухову Москва гражданской войны в утренний час, когда служилый люд вереницами тянулся на работу по трамвайным путям без трамваев, сосредоточенный на чем-то общем и одном. Сейчас, под хмарью неба с белым солнцем, так же сосредоточенно-угрюмо шагал московский люд. И Пастухов, нет-нет поглядывая на Рагозина, думал: как они ни разны, их одинаково ведет то общее, одно, чем занят мозг и полно сердце люда, нынче принявшего бой за Москву. Безмолвие, с каким жили улицы, было гневом, который не давал разжать челюсти.
Пастухов и Рагозин вновь шли бульварным кольцом, его не узнавая. Деревья словно не очнулись от небывалых сновидений, листва коченела под известковым снежком — в безветрии он все еще только садился. Скамьи на бульварах пустовали, и потому уже издалека было видно, как одна скамейка стягивает к себе людей, подолгу что-то слушающих, прежде чем отойти.
Рагозин первый продвинулся так, чтобы разглядеть, кто сидит. За ним стал Пастухов. Любопытные, окружавшие скамью, разговаривали приглушенно, не торопясь, одни устало до безразличия, другие с участием:
— Да рядом… Вон машины у ворот.
— Там и стекла целы. Я шел сейчас мимо.
— Во двор надо, со двора видать.
— Не пускают, наверно?
— Кирпич разбирать будешь — пустят.
— Все как есть завалилось или чего осталось?
— Углы остались. Рухнуло самый раз над бомбоубежищем.
— Она сама-то кто будет?
— Дворничиха.
— Не дворничиха, а дворник, — наставительно поправил грузный рыжеусый человек и, видимо интересуясь, оценено ли его замечание, осмотрел всех, кто вокруг стоял. Сам он сидел на скамье рядом с тремя женщинами. Средняя из них почти лежала, навалившись локтями на спинку скамейки. Лицо ее было спрятано, виднелся на затылке узел русых волос и султаном выскочивший из него хвост косы.
— Маленькая девочка-то?
— В том-то и случай, напротив.
— Почему же?
— Потому… — сказал рыжий, держась наподобие ведущего экскурсию. — Чуть что не на выданье, как говорится… Ну, заупрямилась: «Ни на шаг, говорит, от тебя, мама. Куда ты, туда я». Матери, конечно, страшно за нее. Опасается. Велит, чтоб обязательно спустилась в подвал. Все, мол, пошли — затем и строили, чтобы укрыться. Та свое: «Пойдешь ты — и я с тобой. А нет — буду при тебе…» Мать ей грозить — прибью! Да и то сказать: при воздушной тревоге дворник обязан по своей службе нести дежурство. Может, и рада бы сама укрыться, а положением не допущено. Обратно — кто не на посту, тот обязан с прочими гражданами — в укрытия.