Кости Луны
Шрифт:
— Э… ну да. — Он хотел снова приложиться к стакану, но отставил пиво на стол, очень осторожно.
— А что? Первый раз со мной такое, целый день сегодня глаза на мокром месте.
— Вот этого, пожалуйста, не надо. Просто с вегетарианцами мне всегда немного не по себе.
— Не по себе? Дэнни Джеймс, ты и на войне был бы спокоен как удав. Тебе что, нравится есть мертвую плоть?
— Э… ну да. — Он взял вилку и осторожно потыкал мой шедевр, словно минное поле изучал. — Это действительно вкусно?
От моего прищура можно было спички зажигать; кусок, который я плюхнула ему на тарелку, был величиной с крышку канализационного
— А ну пробуй!
— А если оно еще горячее? Овощи-то медленней остывают.
— Ешь!!!
Улыбка померкла, однако Дэнни приступил к еде и после третьей добавки темпа не сбавлял. Он не сказал больше ни слова, но явно расслабился и наворачивал так, что за ушами трещало. Я-то знаю, я глаз с него не сводила.
— Ну так как, Попай?
— Виноват, исправлюсь, — похлопал он себя по животу. — Лазанья со шпинатом победила. А что на десерт, пирог с морской капустой?? [11]
— Вообще-то я и обидеться могу; но так здорово, что ты приехал… Дэнни, ты настоящий друг.
Он картинно склонил голову и передвинул ложку чуть правее.
— Кал лен… ты как?
— Гораздо лучше. Стоило только получить телеграмму, что ты приезжаешь. В целом? Теперь куда как лучше. Иногда я думаю о ребенке, но это совершенно естественно.
11
С. 23. Ну так как, Попай? <…> Лазанья со шпинатом победила. — Попай (Пучеглаз) — долговязый матрос, герой американского мультипликационного сериала Макса Флейшера (более 250 серий, 1933–1950); для борьбы с главным злодеем (Блуто) Пучеглаз подкреплялся консервированным шпинатом и обретал сверхъестественную силу. Сериал пользовался огромной популярностью и с 1959 г. получил телевизионное продолжение, существенно менее удачное. В 1980 г. Роберт Олтмен выпустил художественный фильм «Попай» с Робином Уильямсом в главной роли. Прим. перев.
Положив ладони на колени, он нагнулся над столом, будто собирался шепнуть мне на ушко кое-что по секрету:
— Мне, конечно, легко говорить, но постарайся, если можешь, думать об этом поменьше. У тебя не было другого выхода. Я так понимаю, ты же его не любила, фотографа этого. Какие еще тебе нужны причины?
— Да, Дэнни, да. И я себе то же самое говорила, только… там же все-таки человек был. И я ничего не могу с собой поделать.
На глаза у меня навернулись слезы. Оказывается, ничего еще не прошло.
Дэнни мотнул головой и очень строго поглядел на меня. Затем положил на стол между нами стиснутый кулак:
— Каллен, ты не права. Семя — это еще не цветок. Нет-нет, я не утрирую. Сама подумай, что это была бы за жизнь? Даже если бы ты хотела ребенка, все равно потом тиранила бы его что ни день и сама казнилась, что его оставила. Вспомни свое детство, сколько раз родителям хотелось нас пришибить. Всю жизнь я слышу эти разговоры, как, мол, трудно родителям любить своего ребенка всю дорогу, что бы ни случилось. Ты, конечно, замечательная, но даже твое воспитание не прошло бы для ребенка даром. Может, нехорошо так говорить, но, по-моему, на этой земле и без того полным-полно ущербных.
_ Дэнни, ты, конечно, прав, но пойми, в жизни все гораздо сложней. Будь
Я достала сигарету и закурила. Мы молчали, но не испытывали от молчания ни малейшего неудобства. Даже со всеми этими разговорами о ребенке мне было легко, как никогда.
Дэнни вздохнул и нахмурил лоб:
— Ты права, Каллен. Права на все сто. Помнишь, что было со мной после смерти Эвелин? Стоило мне попытаться сказать себе: мол, успокойся, жизнь еще впереди — как эмоции тут же начинали возмущаться: хрена лысого, приятель, нам больно!
Ничего смешного, но сказано было так, что я не смогла сдержать улыбку. Дэнни улыбнулся в ответ, и я накрыла ладонями его стиснутый на столе кулак.
— Забавно, Калли, а ты в курсе, что почти всегда выдуваешь дым из уголка рта? Я это давно помню. А ты сама это замечала?
— Чего?
— Ты всегда выдуваешь дым сбоку; словно что-то говоришь в сторону.
— Ну вот, совсем засмущал.
— Каллен, я в жизни не встречал женщины красивее тебя. Так что смущайся на здоровье.
Он произнес это, ни секунды не колеблясь, но встретиться со мной взглядом не посмел. Сколько в мире хороших мужчин, одновременно застенчивых и способных на комплименты? Все мои недавние знакомцы сыпали комплиментами как из рога изобилия и неотрывно смотрели в глаза, но у меня часто возникало ощущение, что и то и другое гроша ломаного не стоит.
Дэнни извлек из кармана монету и показал незамысловатый, но изящный фокус — раз, два и нет! — специально для меня.
— Здорово, Дэн. А еще раз?
— Ни за что. Фокуснику ни в коем случае нельзя повторяться. Иначе все догадаются, в чем секрет, и все волшебство тут же пропадет.
Я отправилась на кухню за десертом — огромным, ужасно липким и сладким шоколадным тортом, который смотрелся просто сногсшибательно — этакая бомба для желудка.
Увидев торт, Дэнни буквально просветлел. С того вечера началось наше многолетнее состязание, кто больший сладкоежка.
Когда я поставила торт на стол, Дэнни сграбастал блюдо и придвинул к себе:
— О Каллен, как мило с твоей стороны. А ты что будешь на десерт?
За кофе с тортом мы обсудили все на свете. Говорил Дэнни так же, как писал: неторопливо, с хохмами, с постоянной самоиронией. Себе он явно представлялся эдаким счастливчиком, заброшенным в изумительный, алогичный мир с единственной целью — хорошенько осмотреться, руки в карманы, и удивленно присвистнуть.
Впервые познакомившись с ним, я приняла его манеру за наивность, но это была не наивность, а здоровое, ни капли не испорченное умение удивляться. Для Дэнни Джеймса жизнь была удивительной — или, по крайней мере, полна поводов для удивления. Посмотрев на свалку, он мог обомлеть от безумного сочетания цветов — там, где я, поддавшись на его уговоры взглянуть, все равно видела только свалку. Не плохую и не хорошую, просто свалку! Причем эта его манера не раздражала и не была такой уж заразной. Обычно это вообще не бросалось в глаза, пока вы не замечали заинтересованно-спокойный карий взгляд, устремленный на какую-нибудь очередную «диковинку», и довольную улыбку в уголках рта.