Костры амбиций
Шрифт:
— Все они рвутся в Нью-Йорк, — угрюмо заметил он, не поясняя, кого имеет в виду, хотя это и так было ясно. — Раньше в Париж, а теперь вот сюда. Какие бы они ни были шишки у себя на родине, а все равно мучаются, как подумают, что в Нью-Йорке до них никому нет дела. Вы знаете, кто она? нет? Она императрица, а Такайя — император. Называет себя президентом, но это они все так. На словах они все за демократию. Замечали? Жил бы сейчас Чингисхан, был бы президентом Чингизом или пожизненным президентом, как Дювалье. Нет, наш мир — это нечто. Там у нее десять или двадцать миллионов бедолаг вздрагивают и корчатся на земляных полах своих хижин, стоит ей пальцем шевельнуть, а она ночами не спит оттого, что в Нью-Йорке, в ресторане «La Boue d'Argent» не знают, кто, к дьяволу, она такая.
Охранник мадам Такайя всунул в дверь огромную азиатскую голову и обвел глазами помещение. Раскин кинул на него злобный взгляд.
— Но даже в Париж, — продолжал он, — не приезжали из такой несусветной дали — с
— Ммммммм-н-н-н-нет, — полсекунды подумав (соврать не соврать), выдавил из себя Фэллоу.
— Обязательно побывайте. Без этого не понять, что происходит в мире. Джидда, Кувейт, Дубай… Знаете, чего им там хочется? Им хочется строить стеклянные небоскребы, чтобы было как в Нью-Йорке. Архитекторы им объясняют, что они спятили. Стеклянное здание, да в таком климате — это же кондиционер надо гонять двадцать четыре часа в сутки. Целое состояние угрохаешь. А они только плечами пожимают. Им-то что? В их руках все топливо мира.
Раскин хохотнул.
— Я объясню вам, что я понимаю под решениями. Помните энергетический кризис — начало семидесятых? Тогда это так называлось: энергетический кризис. А для меня это самое большое везение в жизни. Все вдруг заговорили о Ближнем Востоке и арабах. Как-то обедаю я с Вилли Нордхоффом, и он заводит разговор о мусульманской религии, ислам называется, — что, мол, каждый мусульманин стремится перед смертью посетить Мекку. «Тутти кашштый хренофф мусульманин кочет». Он всюду совал множество «хренов» — думал, от этого будет казаться, что он бегло говорит по-английски. Ну, и как он это сказал, у меня словно лампочка над головой зажглась — чик! А мне при этом почти шестьдесят, и я в полном прогаре. Тогда как раз большой сброс на бирже получился, а я ведь двадцать лет только тем и жил, что покупал и продавал ценные бумаги. У меня была квартира на Парк авеню, дом на Итон-сквер в Лондоне и ферма в Амении, штат Нью-Йорк, но я прогорел, был в отчаянии, и тут над головой зажглась лампочка. Я говорю Вилли: «Вилли, — говорю, — а сколько там мусульман-то?» Он говорит: «Не снааю. Миллионы, тесятки миллионов, зоттни миллионов». Я тут же, прямо на месте, принял решение. Займусь авиаперевозками. Каждого хренова араба, который «кочет» в Мекку, я туда доставлю. В общем, продал дом в Лондоне, продал ферму в Амении, чтобы наскрести деньжат, и взял в аренду три моих первых самолета — старенькие «Электры». А у жены, этой чертовой идиотки (я говорю о бывшей жене), все мысли только о том, куда мы теперь будем ездить на лето, раз нельзя в Амению и нельзя в Лондон. Тут такое дело закрутилось, а у нее, дуры, будто других забот нет.
Рассказывая, Раскин раззадорился. Он заказал красного вина, крепкого, от которого в желудке у Фэллоу разгорелся сладостный пожар. Фэллоу заказал блюдо под названием «телятина буги-вуги», которое состояло из полосок телятины, маленьких квадратиков маринованных красных яблок и орехового пюре, и все это уложено так, что похоже на картину Пита Мондриана <Пит Мовдриан (1872-1944) — нидерландский живописец. Создатель неопластицизма — абстрактных композиций из прямоугольных фигур, окрашенных в основные цвета спектра.> «Буги-вуги на Бродвее». Раскин заказал «медальон микадо из филе ягненка» — блюдо, представляющее собой ярко-розовые овалы мяса из ноги ягненка с маленькими листиками шпината и тушеными черенками сельдерея; все это было разложено в виде японского веера. Два стакана огненного красного вина Раскин ухитрился осушить со скоростью поистине пугающей, если иметь в виду, что он при этом ни на минуту не умолкал.
По его словам выходило, что в первых рейсах в Мекку он нередко участвовал сам — как член экипажа. Его арабские агенты меж тем забирались в самые отдаленные деревушки, уговаривая местных жителей поскрести по жалким своим сусекам и оплатить стоимость авиабилета, чтобы совершить магический хадж в Мекку за несколько часов вместо тридцати или сорока дней. Многие из них самолета никогда в глаза не видели. Они приходили в аэропорт с живыми овцами, ягнятами, козами и курами. Никакой силой нельзя было оторвать их перед посадкой от их стада. Они понимали, что полет длится недолго, но что же они будут есть, когда прилетят в Мекку? Так что вместе с хозяевами в салон грузили и скот — орущий, блеющий, писающий и какающий где ни попадя. В салонах постелили пластиковую пленку, прикрыв сиденья и полы. В общем, люди летали в Мекку бок о бок со своей живностью буквально впритирку — этакие летучие кочевники в пластиковой пустыне. Некоторые из пассажиров тут же принимались раскладывать в проходах палки и хворост, собираясь готовить обед на костре. Отваживать их от такой практики было поистине жизненно важной задачей экипажа.
— Но самый-то интересный случай, скажу я вам, произошел, когда мы однажды в Мекке съехали с посадочной полосы, — продолжал Раскин. — Ночь, садимся, пилот замешкался, длины полосы не хватило, и шасси бац, бац, бац по песку, а потом правое крыло вдруг в него зарылось, самолет развернуло чуть не на триста шестьдесят градусов, и только после этого мы остановились. Это ж господи Иисусе! — мы думали, среди всех этих арабов с их овцами, козами и курами паника подымется по полной программе.
Это воспоминание вызвало у Раскина раскатистый влажный хохот, грудь у него заходила ходуном, хохот перешел в судорожный кашель, лицо налилось кровью. Упираясь руками в край стола и откинувшись на спинку диванчика, он повторял: «Кхыммммм! Хмммммм! Хмммммм, хммммммммм, хммммммммм», будто продолжая с веселым недоумением вспоминать только что описанный случай. Он склонил голову, словно глубоко обо всем этом задумался. Потом уронил голову набок, изо рта у него вырвался звук, похожий на всхрап, и он припал плечом к плечу Фэллоу. У Фэллоу мелькнула мысль, что старикан уснул. Фэллоу повернулся, чтобы заглянуть Раскину в лицо, но тот всем телом навалился на него. Фэллоу в испуге дернулся, и голова Раскина очутилась у него на коленях. Лицо старика уже не было красным. Теперь оно было пугающе серого цвета. Рот приоткрыт. Дыхание вырывается частыми мелкими всхлипами. Не размышляя, Фэллоу попробовал снова привести его в сидячее положение. Это было все равно что пытаться поднять мешок удобрений. Держа его и подталкивая, Фэллоу видел, что две женщины и двое мужчин за соседним боковым столиком наблюдают за ним с презрительным любопытством, какое бывает у людей, когда на их глазах происходит нечто непотребное. Никто, разумеется, и пальцем не пошевельнул. Теперь, когда Раскина удалось посадить на диванчик прямо, Фэллоу заозирался в поисках подмоги. Рафаэль, два старших официанта, один младший и его помощник хлопотали вокруг большого круглого стола, готовя его к прибытию мадам Такайя и ее гостей.
— Простите! — позвал Фэллоу. Никто его не услышал. Он сознавал, до чего глупо прозвучало это его британское «простите!», когда имелось в виду «помогите!». Тогда он сказал:
— Официант! — Он постарался произнести это слово как можно более напористо. Один из официантов, возившихся у стола мадам Такайя, поднял взгляд и нахмурился, но подошел.
Одной рукой Фэллоу поддерживал Раскина в сидячем положении. Другой показал на его лицо. Рот у Раскина был полуоткрыт, глаза полузакрыты.
— С мистером Раскином случилось что-то… я не знаю что! — сказал Фэллоу официанту.
Тот бросил на Раскина такой взгляд, словно это уличный голубь, неведомо как проникший в ресторан и севший на лучшее место в зале. Повернулся, подозвал Рафаэля, и теперь на Раскина уставился Рафаэль.
— Что случилось? — спросил он у Фэллоу.
— У него приступ какой-то, — объяснил Фэллоу. — Здесь нет случайно врача?
Рафаэль обежал глазами помещение. Но было заметно, что ни на кого конкретно он не смотрит, а мысленно оценивает, что будет, если он попытается воззвать к тишине и обратиться за медицинской помощью. Он поглядел на свои часы и вполголоса выругался.
— Послушайте, ему нужен доктор! — повысил голос Фэллоу. — Вызовите полицию! — Для жестикуляции ему понадобились обе руки, и когда он отпустил Раскина, старик упал лицом в тарелку, прямо в «филе микадо». Женщина за соседним столиком вскрикнула: «Ааааооов!» — почти взлаяла — и сразу закрыла лицо салфеткой. Между столиками было всего дюймов шесть, и каким-то образом в этом зазоре заклинило руку Раскина.
Рафаэль рявкнул что-то официантам у столика мадам Такайя. Официанты бросились отодвигать стол Раскина и Фэллоу от диванчика. Однако Раскин всем весом опирался на стол и начал теперь сползать вперед. Фэллоу обхватил его вокруг пояса, чтобы он не рухнул на пол. Но тяжесть оказалась ему не по силам. Голова Раскина соскользнула с тарелки. Фэллоу не смог удержать его. Старик сполз лицом со стола и вниз головой грохнулся на ковер. Теперь он лежал на полу с поджатыми ногами. Официанты оттаскивали столик все дальше, пока он не перегородил проход между боковыми столиками и столом мадам Такайя. Рафаэль орал на всех сразу. Фэллоу немного понимал по-французски, но из того, что говорил Рафаэль, не смог разобрать ни слова. Двое официантов с полными яств подносами стояли, поглядывая то себе под ноги, то на Рафаэля. Получилось нечто вроде транспортной пробки. Приняв, что называется, бразды, Рафаэль опустился на корточки и попробовал поднять Раскина за плечи. Куда там! Фэллоу встал. Выйти из-за стола ему мешало тело Раскина. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы убедиться: нет, не жилец. Землисто-серое, все во французском соусе и палочках шпината и сельдерея. Вокруг носа и рта начал проявляться синюшный отлив. Все еще открытые глаза — как два кусочка матового стекла. Некоторые в зале оглядывались, вытягивали шеи, но в целом ресторан еще продолжал гудеть разговорами. Рафаэль посматривал на дверь.