Костры партизанские. Книга 2
Шрифт:
— Все равно тащи! И положи у той стены. Чтобы любой, кто сюда войдет, прежде всего его увидел.
Скоро камера допросов выглядела так, как того хотел Свитальский: к стене напротив двери был прислонен труп Мышкина с оскалом окостеневшей гримасы боли, а на столе, заполнив его без остатка, лежали плети, щипцы и все прочее.
Свитальский осмотрел камеру еще раз и сказал:
— Я сейчас выйду, а ты доставь сюда того дурака. И пусть он хорошенько рассмотрит все это.
Вернулся Свитальский минут через тридцать. Мельком глянул
— Ну, как, Михайло? Не успел еще этот живодер, — кивок в сторону Генки, — заняться тобой?
От синяка у Долбоносова один глаз даже не открывался, из рассеченных и вспухших губ и сейчас сочилась кровь, но Свитальский словно не заметил этого и закончил с явным облегчением:
— Вот и слава богу. А я бегу сюда и все думаю: неужели опоздал?
Свитальский, придерживая Долбоносова за талию, подвел его не к массивной табуретке, намертво прикрепленной к полу, а к единственному стулу, усадил и, словно только сейчас заметив Генку, заорал:
— Пошел вон, скотина!
Генка, разумеется, не стал ждать, когда отрезок трубы, который схватил Свитальский, будет брошен в него, и выбежал из камеры.
Свитальский смочил в воде свой носовой платок и осторожно обмыл запекшуюся кровь около глаз и губ Долбоносова. Проделал все это с такой искренней заботой, что Долбоносов вдруг всхлипнул и доверчиво ткнулся лохматой головой в его плечо.
— Будет, Михайло, будет, — похлопал его по спине Свитальский. — В жизни, сам понимаешь, всякое случается… Давай лучше перекурим это дело, а? — И щедро раскрыл свой портсигар.
Они закурили, сидя — один на стуле, а другой — Свитальский — на табуретке, предназначенной исключительно для арестантов.
Нарушил молчание Свитальский, он заговорил по-прежнему доброжелательно:
— Ты, Михайло, не обижайся на то, что Генка с тобой так несправедливо обошелся: сам знаешь, мозгов у него не густо, а рвение к службе огромное. Вот и допустил оплошность, на тебя, друга моего, руку поднял.
— А я что?.. Как вы, пан начальник, прикажете, — закивал Долбоносов, глядя на окурок, который боялся и положить в пепельницу, как это сделал Свитальский, и бросить на пол.
— Вот и молодец! — улыбнулся Свитальский. — А знаешь, почему я приказал тебя арестовать? Да, да, я приказал посадить тебя в этот подвал. И знаешь, почему? Чтобы жизнь твою спасти!
— Господи, помилуй раба твоего, — перекрестился Долбоносов и со страхом взглянул на своего самого старшего начальника.
А тот продолжал, словно не заметил этого страха:
— Поверь, Михайло, чтобы спасти тебе жизнь, я приказал посадить тебя сюда. Я, брат Михайло, ценю верную службу, за верных мне людей и своей головы не пожалею!
Красиво и с большим душевным накалом говорил начальник полиции, и Долбоносов поверил ему, даже расчувствовался до слез и клятвенно заверил:
— Пан начальник, да ежели вам потребуется… Да я за вас… Всегда…
— Не надо, Михайло, слов, не надо, — даже поморщился от обиды Свитальский. — Или я тебя не знаю?
Вдруг посуровел, пытливо взглянул на Долбоносова.
— Постой, постой, Михайло, а ведь ты хорошую мыслишку мне подкинул… Замечательную мысль подсказал! Ну и голова у тебя!.. Если мы ее, эту мыслишку, в жизнь проведем… Но здесь без твоей помощи не обойтись.
Долбоносов поспешно встал и сказал, преданно глядя в глаза Свитальского:
— Что прикажете, пан начальник?
— Тут дело такого сорта, что приказывать никак нельзя, тут твое добровольное согласие надо.
— Вы приказывайте, а мы согласные. Как моего согласия может не быть, если вы того желаете?
В ответ Свитальский приложил палец к губам, предупреждая об особой осторожности, потом бесшумно, на носках, подкрался к двери камеры и рывком распахнул ее. Только убедившись, что никто не подслушивает, он вернулся к Долбоносову, почти насильно усадил его опять на стул и зашептал:
— Чтобы твоих и моих смертельных врагов, которые еще вчера тебя убить замышляли, чтобы их быстро и наверняка уничтожить, нам с тобой заодно действовать надо. Как пальцы одной руки, мы с тобой теперь действовать должны! — И он сжал пальцы в кулак. Потом отшатнулся от Долбоносова, спросил, пытливо заглядывая в его глаза: — Не отступишь, не погубишь себя и меня?
Долбоносов хотел что-то сказать, но Свитальский зашептал еще более жарко и убежденно:
— Верю тебе, Михайло, как самому себе верю, потому и говорю с тобой откровенно… Понимаешь, надо уличить тех подлецов в измене. Никифора Мышкина и еще двух… Но трудно, ох как трудно это! — вздохнул Свитальский.
Лицо Долбоносова стало злым, щека его задергалась, и сказал он только одно слово:
— Выслежу!
— Уже выслежены, а вот прямых улик пока нет, — развел руками Свитальский. И продолжил так, словно только сейчас это пришло ему в голову: — Слушай… Вот если бы мне или кому другому ты показания дал, что и тебя они вовлекли в черное дело измены! Так бы этих субчиков ущучили, так бы ущучили!
На лице Долбоносова сначала была только прежняя злость, потом оно дрогнуло, на нем явно обозначилась растерянность. Но промямлил он лишь после значительной паузы, показавшейся Свитальскому бесконечной:
— Заявлю, а меня же и пытать станут…
— Да кто тебя пытать станет? Я лично тебя допрашивать буду! Лично!.. А если кто из посторонних на допрос и заглянет, ты повторишь то, что мне скажешь, и все дела… Подумай сам, кто же тебя пальцем тронуть посмеет, если ты сам с повинной придешь? Чтоб мне провалиться на этом самом месте, если хоть в малом вру! — И Свитальский истово перекрестился. — Тут опасность в другом кроется: выдержишь ли ты свою линию до конца?
— Я упрямый — страсть, — самодовольно заверил Долбоносов.